Байкал - море священное

С малых лет говорили ему: никто не смеет поднять руку на жизнь, и это станет для него как нечто извечно существующее промеж людей, и он удивится, когда придет срок, и узнает, что это нс всегда так. И было не всегда так, и есть… И горько сделается, и долго еще будет пребывать в смущении, но все же наступит момент, и он перешагнет через это, смявшее душевное равновесие, и теперь уже осознанно примет все то, что дали ему дед ли, отец ли…

Так было и с тем стариком-бурятом, сказывал мне… В великом сомнении взял он в руки боевую винтовку и прыгнул в окон. Но имеющий глаза да видит, имеющий уши да слышит: мука человеческая открылась ему, такая мука, что затвердело сердце и глаз ко врагу стал жестким и безжалостным.

Я, помнится, смотрел на старика и думал: «Сколько ж зла надобно было увидеть, чтобы отринуть все, чем жил прежде и к чему так тянулось сердце?.. Но да воистину сказано: проливший кровь и сам прольет ее…»

Он пошел воевать, но и там, на войне, сам сказывал, подчас становилось горько и томительно, спрашивал у себя: «Отчего же люди… навроде бы люди пришли на чуждую им землю? Отчего посчитали себя вправе убивать?..» Он и нынче нет-нет да и спросит, и, как и в те далекие годы, не найдет ответа, и станет мучиться и ворочаться в постели.

Но совсем недавно он сказал:

— Земля, коль духом своим войдет в человека, богаче делает его, чище… — Помедлив, добавил: — Может, и так быть, что те, кто убивает, не понимают про землю, не хотят понимать? Чужие среди нас. Как волки…

Я знаю, теперь старик в юрте, она стоит на берегу Байкала, у молодого лиственничного леса, который, случается, шумит ночью, постанывает. Старик одинок: жена померла, а сыновья подались в город, — но это не огорчает, он, кажется, не чувствует своего одиночества, коль придет надобность поговорить, в состоянии поговорить с байкальской ли волною, которая вдруг, шальная, накатит на берег, со взгрустнувшей ли березкою. Ему все едино, он признает за всем сущим право не только жить, а и мыслить, поступать по-своему. Уж такой он и есть, и себя считает малою частью сущего, и не смущается этой своею малостью, не огорчается, почитает за счастье жить среди остального мира. Я люблю приезжать сюда и подолгу сидеть в его юрте, которая раньше стояла в улусе, в семи верстах от берега, но, когда померла жена, старику сделалось скучно среди людей, и он съехал…

Я знаю, старик теперь в юрте, сидит у очага и неторопливо подкладывает хворост и все шепчет, шепчет… Он всякий раз шепчет, когда что-то делает, и я, случалось, прислушивался и старался понять… Но однажды он заметил это и обиделся:

— Иль всем про все знать надобно? Иль я не скажу про то, что на сердце, коль нужда заставит?..

Странный старик, не поймешь его сразу, бывает, радуется, когда я прихожу, а бывает и наоборот, досада узрится в смуглом скуластом лице: вот, дескать, помешали, поломали его одиночество, не дали додумать мысль… А мысль еще сильна и молода, вдруг коснется и обожжет. Порою скажет с грустью старик:

— Много чего повидал я, но пуще другого помню себя, малого. Пришли люди на берег Байкала, строить начали, отец говорил: дорогу… То и делали, однако, да все без ласки к земле, зло и торопливо. Байкал едва ль не каждый день в дыму и копоти, а скоро и дышать ему стало нечем, и тогда осерчал… Поднял из глубин грозный ветер и погнал огонь сквозь тайгу к Иркуту. Сказывали, Иркут красным сделался. Люди в страхе бежали кто куда. Отец думал, пришел конец свету. Но нет…

Верно, на войне он отринул все, чем жил прежде, но отгремели бои, вернулся, сейчас же и вспомнил про то, неближнее, и тишина мирская пала на сердце, чуткая тишина, случалось, и ломало ее недавнее, грозное, и тогда просыпался посреди ночи и шел к урезу байкальской воды и долго стоял, слушая плеск ее, словно бы нс веря, что все, так поломавшее в душе тихое и доброе, уже позади. Но крепок и сумел вернуть то, сердечное… С новою силою полюбил отчую землю, и скоро боль ее опять стала собственной болью, он словно бы слился с окружающим миром и, когда видел огонь ли шальной в тайге, ветром ли потревоженную рощицу, сейчас же спешил туда. А люди не всегда понимали его, когда он оказывался посреди лесосечной делянки и смотрел на обильно облитые горькою смолою по срезу, поверженные наземь деревья, и в лице менялся, черным делалось, угрюмым, говорил с досадой:

— Что же вы, люди?.. Иль давнее не в память уже? Иль утеряли вы что-то в душе нынче, люди?!

По лесу ходил сторожко и чутко, боясь примять ичигом малый кустарничек, который бы не поднялся после него, а когда видел зверью тропку, останавливался, неторопливо разглядывал, многое мог сказать про то, какие зверьки тут пробегают и отчего не свернут в сторону даже и тогда, когда учуют неладное. Добрый у пего глаз, зоркий, но ружья в руки не брал и тех, кто промышлял охотой, не любил.

— Всякой животине свой срок отпущен, — говорил обычно. — Пошто ж ломать этот срок? Иль маеты на земле и без того мало?..