Байкал - море священное

Темна душа сибиряка, не угадлива. А что ж, чья-то душа понятна с первого слова?.. Студенилков вздохнул, поглядел по сторонам. Улигершин уже положил на теплый земляной пол хур и устало провел ладонью по маленьким тусклым незрячим глазам.

Мефодий Игнатьевич увидел старейшину улуса не сразу, тот сидел в стороне от других, желтоволосый, с худыми впалыми щеками.

Был он в бурятском дыгыле, унтах, сшитых из оленьей кожи, в цветной тюбетейке, сдвинутой набок. Мефодий Игнатьевич подсел к нему, заговорил о деле, которое привело его сюда.

— Ладно, буду помогать, — выслушав Студенникова, сказал старейшина, — Дам подводы.

7

— Поезжай с деревню, погляди, чего там… В отчем доме наведи порядок. Небось запущено, — говорит Ознобишин и, посмеиваясь, глядит на Лохова. А тот рад — когда б дозволено было, ручку б поцеловал у рядчика.

— Петр Иннокентьевич… Петр Иннокентьевич… — говорит Филимон и преданно глядит на Ознобишина, а потом бежит к балагану, подле которого у рыжего, посверкивающего костерка, подложив под себя курмушки и зипуны — кое-где в проблеск с желтой травою лужицы, — сидит едва ли не вся артель. Артель приметила нетерпение в движениях Лохова, спрашивает: что случилось? Но тот молчит, улыбается.

— Иль староста отпустил домой?.. — говорит Христя Киш.

Филимон кивает в ответ, заходит в балаган, отыскивает под соломою, у входа, узелок со всякою всячиною: здесь и черные, в клубок смотанные, нитки, и бабий цветастый плат, есть и леденцы… На прошлой неделе с Христей и с Сафьяном ходил в рабочий поселок, в хозяйскую лавку, там и приобрел по случаю. Сказало было рядчиком: отписал твоей непутевой бабенке на прииск, чтоб верталась с мальцами в родную деревню, не медля… Оттого и приобрел, что знал: скоро и сам появится на вотчине, так чтоб не с пустыми руками…

Недолго мешкает Филимон, выходит из балагана с узелком в руке, шустроглазый, лобастый, говорит, заискивающе глядя на мужиков:

— Значит, я того… пойду, однако? Прощевайте покудова!

— Э, погодь-ка!

Оглядывается, видит рядчика, глаза у него веселые, да и с чего бы ему печалиться: дела в артели — надо б лучше, да некуда. Артельные делают урок засветло и, помимо урока, много чего успевают. На прошлой неделе приезжали из конторы и были довольны.

— Погодь, погодь!.. Потемну пойдешь. Чего день ломать без путя?

Филимон скисает, однако ж супротив слова не скажет, мелконько кивает головою. А когда рядчик уходит, подсаживается к костерку. Сафьян подгребает в его сторону запеченных картофелин:

— Ешь…

Лохов словно бы не слышит. Христя негромко ругается, потом говорит с привычной усмешкою:

— Ниче!.. На зорьке застанешь жену в кровати… тепленькую. Отведешь душу!

Мужики смеются, и Филимону делается легче: ладно, потерплю!

Идут на лесную делянку, рубят просеку. Лохов с Сафьяном делают на деревьях надрезы, а Христя где руками, где длинным, с железным ржавым наконечником, гибким шестом, правит сосну, чтоб не упала в другую сторону. А то прибежит рядчик, заставит оттаскивать сосну. Поначалу так и случалось. Но теперь приловчились. Не велика наука!..

Работает Филимон, а сам все на солнце посматривает, большое, красное, чудится: и с места не стронется. Неторопливое уж больно, солнце-то, а Лохову нынче надо, чтоб по-другому… Спасу нет, до чего нетерпелив, в груди все ходуном ходит, страсть что за непокой — куда ж от него денешься-то?..

Сотоварищи примечают его душевное состояние, посмеиваются незлобиво, бывает, что и скажут:

— Эк-ка распирает мужика!..

Видится Филимону женушка, теплая, ласковая, в глазах у нее радость: иришел-таки!.. А еще и слезы, куда ж бабе без них хотя бы и в радости… И мальцы видятся, глазенки — во!.. — большущие, смотрят на отца, а сами за материну юбку держатся: не признали… Да и то — сколько времени не виделись. Но да бог милостив, наладится еще, вой и Петр Иннокентьевич говорит, что наладится, а он мужик башковитый, знает жизнь…

Сотоварищи, бывало, недоумевали: чего ты, Филька, липнешь к рядчику, иль сват?.. Отмалчивался, робея, а мог бы и сказать: «Потому и липну, что Ознобишин сильненький, при его-то власти уж так придавит, не подымешься».

Все ж неловко порою делалось Лохову, случалось, ловил себя на мысли: «А ну его подальше, старосту! Иль я не сам-перст, повидал кое-чего и маленько смыслю…» Но проходило время, и мысль эта отступала, а потом и сам робел, стоило вспомнить про нее, делался еще расторопнее, коль близко оказывался рядчик, старался угодить.