Бал-маскарад

– Ну, такое и с моей случается. Их классная руководительница исключительно глупа и бестактна… Сделаем еще один снимок, точно так же, в кресле. Но теперь, пожалуйста, улыбайтесь!

Вдруг он так и замер: эту посетительницу невозможно фотографировать! Лицо ее неожиданно преобразилось, словно перед ним сидел совершенно другой, абсолютно незнакомый человек. Черты у девушки вроде те же, но выражение совершенно изменилось. Какое же лицо у нее настоящее? То, прежнее? Или это? Почему сердится эта девушка? Или она как учительница не терпит, когда критикуют ее коллег?

– Это плохо, когда классный руководитель глуп, – сказала она.

Ну вот, теперь взгляд ее не такой непонятный. Ох, и странная же она была только что!

– Да, да, неумный воспитатель – большое бедствие. Но меня-то учительница напрасно вызывает, я и смотреть не хочу в сторону школы. Я вообще не люблю в школу ходить, а с этой женщиной тем более не намерен знакомиться. Нескладеха какая-то.

Словно молния пронеслась по ее лицу – и он успел заснять это! Какая получится фотография! Это лицо нужно бы снимать непрерывно, сделать дюжину, две дюжины снимков, сотню… Какое живое, выразительное, страстное лицо! Увы, нельзя! Никогда не делается более двух снимков, если заказана одна фотография.

Гостья встала, начала натягивать перчатки. Борош был в смущении, он сам был сбит с толку, чувствуя, что с неохотой отпускает девушку. Но чем задержать ее? Заговорить о дочке? Кажется, дети ее интересуют.

– Я не хотел бы задеть ваше профессиональное чувство, но такие поступки не должна бы совершать, – медленно проговорил он, – и очень самоуверенная молодая учительница.

Ева Медери почувствовала, что еще мгновение, и она бросится прочь, не прощаясь, не вдаваясь ни в какие объяснения. В конце концов всему есть предел! Она отвела глаза от фотографа и, потянувшись за шляпой, взглянула в зеркало. И увидела себя: лицо было незнакомое, окаменевшее, надутое. Она даже покраснела, так ей стало стыдно.

«Я педагог, – подумала она. – То, что произошло, связано с моей профессией. Что я, барышня? Откуда же такая чувствительность? Здесь, очевидно, какое-то ужасное недоразумение. Этот человек не злой, просто он не знает чего-то, или же я чего-то не знаю и в самом деле глупа и бестактна. Видно, что он грустный, недоверчивый какой-то человек, словно раненный чем-то».

«Ну, право, сколько же у нее лиц? – размышлял Эндре Борош. – Вот теперь ты опять нежная, ласковая, совсем девочка».

– По мне, может, не видно, но в педагогике я разбираюсь, – сказала Ева Медери. – Не могла бы я помочь вам советом?

Фотограф в растерянности молчал. Долгие годы никто не предлагал ему помощи. Собственно, с тех пор, как нет Жужи. Это так непривычно!

– Это нехорошо, когда с ребенком беда. Вы не рассказали бы, в чем дело?

В дверь заглянула худенькая девушка, спросила, закончена ли съемка, потому что пора закрывать. «Нет!» – ответил Борош почти сердито. Глаза худенькой девушки округлились. Господи! Уже полчаса снимает! Такое нефотогеничное лицо. Кто бы мог подумать?

Борош закурил не от зажигалки, а от спички. Медери следила за его движениями, за вздрагивающей рукой. Какой он старомодный с этими спичками и какой нервный! Он предложил ей сигареты, Ева покачала головой: она не курит.

Дым плыл кверху, они стояли друг против друга, и ни один не знал толком зачем. Словно кто-то невидимый, сильный, настойчивый загородил дверь со словами: «Вам нельзя еще уходить!»

Борош опустился на стул возле колонны и, поколебавшись, указал на кресло девушке. Ева Медери снова села.

– Я не знаю, где вы преподаете, не знаю, замужем вы или нет, есть ли у вас ребенок, не знаю, поймете ли вы то, что я вам расскажу, потому что с вами, учителями, трудно разговаривать, когда речь идет о вашем коллеге. Вы такие же, как врачи, – правы всегда они, а не те, кто жалуется на плохое лечение.

– Неправда. Мы тоже ошибаемся, но настоящий педагог всегда признает, если он поступил неправильно.

– Ребенка посылают в школу затем, чтобы из него воспитали толкового и уравновешенного человека; при этом надеешься, что, возвратившись с работы, найдешь в доме мир и покой, по крайней мере если у тебя нет ничего на свете, кроме ребенка. И вот приходишь домой и видишь: девочка бледна как смерть, слова из нее не вытянешь, теща темнее тучи; выясняется, что в школе был скандал – учительница Медери затеяла какой-то праздник мира, велела девочке произнести речь, а Кристина отказалась, выбежала из класса. И вот она стоит у пианино, и все молчат – что тут скажешь! – и делают вид, будто так и надо.