Бал-маскарад

Как ни странно, одна из ниш оказалась свободной; планировка кондитерской с ее удобными отдельными ложами осталась от прошлого, переменили только мебель и обои. Тут, к счастью, можно уютно устроиться, нет необходимости сидеть у всех на виду посреди зала за крохотным неудобным столиком. Когда-то в их доме была только кондитерская, но с тех пор, чего только тут не понаоткрывали. Хотя бы «Химчистку» устроили где-нибудь в другом месте.

Ну, все равно пюре вкусное, в зале тепло. Можно спокойно поразмыслить над всем происшедшим. Но вскоре Луизе пришлось спешно отодвинуться в самую глубину ниши: не успела она съесть и половины порции, как открылась дверь и вошла Медери с тем самым мужчиной.

Интересно, каково было бы Медери, если бы Луиза рассказала здесь о том, что видела ее в кондитерской с фотографом?

Никогда она не станет рассказывать этого. Зачем? Она не понимает школьников, но и поколение Медери ей чуждо. Луиза никогда не могла бы вести себя так, как нынешние молодые девицы; ей никуда не разрешали ходить одной, даже к портнихе, не то что в общественные места. Ни на почту, ни в аптеку. Во-первых, это неприлично, во-вторых, не разрешал отец. Медери подобные вещи не связывают, нынешних школьников – и того менее.

Медери не заметила коллегу, потому что уселась за столик, отгороженный от ниши Луизы невысокой стенкой. Медери, очевидно, думала, что позади никого нет и они совершенно одни. Впрочем, эта особа не станет стесняться, даже зная, что кто-то слушает их беседу. Она, даже не дожидаясь расспросов, рассказывает о себе все на свете: и о том, что у нее болит живот, и о том, как она сожгла жаркое, – ее позвали к телефону, и был такой интересный разговор, что она позабыла о мясе – словом, чего только не наговорит, да еще смеется, словно ей нравится, что она такая неловкая и легкомысленная. Нет, положительно ей не понять их, этих молодых.

Войдя в кондитерскую, Медери еще плакала, а фотограф, сев рядом с ней, все бормотал что-то; потом она не постеснялась – и это женщина! – сказать фотографу: «Простите меня!» Тот, заикаясь, пробубнил что-то, сказал, что это он просит прощения, а потом вдруг оба принялись смеяться. Как это похоже на Медери! Точь-в-точь как та сказочная принцесса, у которой один глаз плачет, другой смеется. Потом они стали громко доказывать что-то друг другу, а Медери, взволнованная и рассерженная, иногда даже начинала говорить в полный голос.

Луиза не понимала, что произошло между ними, но речь шла о том, что Медери, получив класс, чего-то не учла, не выяснила что-то важное, но теперь она все понимает и обещает исправить свою ошибку. Фотограф уговаривал ее не огорчаться, говорил: откуда вам было знать об этом, и он сам тоже виноват: у них в семье такая традиция – никогда и никому об этом не рассказывать; вот и соседи ничего не знают. Их семья переехала сюда после осады из другого района, их прежний дом был разрушен во время бомбежки.

А под конец они снова чуть не поссорились из-за того, что Медери доказывала, будто она виновата, а фотограф утверждал, что нет. Потом они смеялись, потом фотограф рассказывал о какой-то девочке, о том, какая она молчаливая, легко ранимая, как отчаянно она тоскует по матери. Медери все повторяла: «Ну еще бы… ну еще бы…» Потом они принялись болтать о себе. Медери вспоминала, какая она была в детстве неуравновешенная – потому-то ей так понятно, что такое «трудновоспитуемый ребенок»; фотограф рассказывал, какая трудная у него была молодость, и о том, как, едва он женился, началась война.

Упоминали и о какой-то старухе; Медери рассказывала о своей бабушке, называла ее волшебницей. «Волшебница» – нечего сказать, подходящее слово для преподавателя, специалиста по венгерской истории! В семье фотографа тоже была какая-то старуха, как выяснилось, славная, разумная и добрая женщина; недавно у нее объявился жених, но она решила не покидать семью, да и кроме того, что они станут делать вдвоем с девочкой. «Нехорошо удерживать ее! – сказала Медери (она, конечно, не могла не вмешаться в чужие дела!). – Нехорошо ее удерживать, уговорите ее выйти за него. Годы идут, теща ваша моложе не станет, а девочка вырастет и без нее. Нельзя быть таким эгоистом!» – «Ну, там видно будет», – сказал фотограф. Тогда и Медери смягчилась, сказала: «Как-нибудь образуется и это. Всегда все как-то устраивается».

Это ее вечная философия, что все, мол, всегда приходит в порядок, поэтому не следует ни печалиться, ни падать духом. Попробовала бы пожить вот так, как она, Луиза, одна в этой мрачной квартире. Впрочем, возможно, живи Медери в ее комнате, она вышвырнула бы прочь старинную резную мебель отца, сорвала бы тяжелые бордовые гардины, которые по вечерам наглухо закрывают балконную дверь, и тогда кажется, что живешь не в городе, а где-то над ним… Да, Медери расцветила бы квартиру яркими красками, заставила бы надрываться магнитофон…