Бал шутов. Роман

— Мы сами, — сказал Леви, — спасибо.

— Смотрите, это искусство.

— Значит, близко к нашей профессии, — вздохнул Леви.

Ели они молча. Сима боялся костей.

Гарик и Леви смотрели на ослепительную вершину и думали об одном и том же: зачем они сюда притащились — со своими грошами, с плохими зубами, без комбинезона, без диплома врача, не зная, как обращаться с горной форелью в собственном соку…

Сима обглодал рыбину и отодвинул тарелку.

— И все-таки в Сан — Морице они готовят вкуснее, с миндалем. Вы не находите?

— Не люблю миндаль, — сказал Леви.

— А вот это зря, — Плаксин опять ржал, — это для нашего мужского дела первая вещь. Это, если хотите…

Закончить ему не дали.

На всем скаку у их столика затормозили на белых лыжах, в белых комбинезонах негр с белой женой.

Сима долго целовал негра, потом его белую жену.

— Мишка и Розка Шепс, — представил Сима. — А это наши гиганты — Гуревич и Леви. Не узнаете?

Розка всплеснула руками.

— Быть не может! Вы?! Последние гении покинули Россию!

Она повернулась к Гуревичу.

— Мы с Мишунькой сегодня за завтраком вспоминали этот ваш спектакль про сестер. Их было, кажется, четыре. Или даже пять. Мы тогда с ним чуть не сдохли со смеха… Между нами, сколько вы за него получили?

Гуревич ответить не успел.

— Пятьдесят! — выпалил Сима, перепутав суммы. И вновь заржал.

Мишуня Шепс смеялся сдержанно, интеллигентно.

— Вы инженер? — поинтересовался Леви.

— Техник! — отчеканил Мишуня. — По мостам.

— Мосты и туннели? — уточнил Гуревич.

— Нет, только мосты, — ответил Мишуня, — зубные.

Розка ржала открыто, уверенно.

У нее наверняка был маленький магазинчик. Где-нибудь в Бремене.

Шепсы только что прибыли из Инсбрука. Австрийцы их раздражали.

— Церматт — это сказка, — сообщили они. — Вы здесь который раз?

— Второй, — соврал Леви, — обычно в Сан — Морице.

— Чего? — скривила губки Розка.

— Из-за форели. Там с миндалем. Вкуснее. Вы не считаете?.. Это для нашего мужского дела первая вещь…

Розка вновь заржала.

— Чем торгуете в магазине? — поинтересовался Гуревич.

— Женское белье, — созналась Розка, — ночное…

Она осеклась — на них со склона летел третий негр.

— Шпунгин, — завопили Шепсы и Плаксин, — Здесь?! Ты же думал в Кортино д’Ампеццо.

— С Италией покончено, — заявил Шпунгин, поднимая снежную бурю, — обман, коррупция, вместо крабов подсовывают треску.

И здесь он узнал Леви. А потом и Гуревича.

Сбросив лыжи, очки и широко расставив руки, он двинулся на них.

— Ба, кого я вижу! Последние гении покинули Россию! Не верю своим глазам… Сегодня ночью я вспоминал ваших сестер. Сразу пятерых! Я так гоготал, что швейцар чуть не вызвал полицию…

Шпунгин надел очки.

Гуревич встал, гордо откинул голову куда-то к горной вершине.

— Пятьдесят! — сообщил он.

Шпунгин заржал. И Шипсы. И Симка Плаксин…

Как вы знаете, громче всего ржут лошади в Церматте.

Первым, смахивая слезы, затих Симка. Затем Шипсы.

Шпунгин ржал дольше других. Село солнце. Съели всю форель. Он ржал.

— Коллега, — объяснил Плаксин. — Своя практика в Мюнхене…

Но Гуревич и Леви этого уже не слышали. Они выскочили из «Матушки Альмы» и вскочили в первый попавшийся кэб…

…Больше Гуревич и Леви в том кафе не сидели. Они устроились в маленьком ресторанчике, вдали от лыжных троп, от хромых, от ярких курток — и вновь приступили к работе над пьесой.

И им никто не мешал, пока мадам Штирмер не услышала их русскую речь, не обалдела и не присела рядом с ними.

Мадам была русской, родилась в далеком Харькове и каким образом вышла замуж за женевского банкира — оставалось тайной.

Она говорила, что по любви. Причем взаимной. Но, глядя на нее, поверить в это было тяжеловато…

Красивыми у мадам Штирмер были только волосы, оказавшиеся впоследствии париком, да наряды и украшения. Во что влюбился банкир — было загадкой. Не в свои же меха и бриллианты…

Что было ужасным — мадам на лыжах не каталась, и все время проводила с Гуревичем и Леви. Она оказалась большой поклонницей театра, сцены, и, как утверждала, засыхала на сухой женевской почве.

Она жаловалась на закрытость людей, ограниченность мужа, а также на Кальвина, запретившего несколько веков назад ее любимый театр…

— Конечно, у меня есть лошади, — говорила мадам Штирмер, — но разве я могу с ними говорить о Мейерхольде?

Гарик и Леви молча кивали головами.

— Ребята, — кричала она, — у меня есть все — дома, вертолет, бассейн — но я тону в нем от скуки. Спасайте меня!..

И она кидалась то на Леви, то на Гуревича.

Комик и гений страдали, они даже начали подумывать, не научиться ли им ходить на лыжах, чтобы уйти от мадам высоко в горы, но жена женевского банкира не давала им подниматься выше какого-либо маленького холма.

— У меня горная болезнь, — объясняла она.

Вскоре за ней прилетел муж.

На собственном вертолете. И вдруг, прямо у трапа, она предложила Леви — он был с ней более корректен — лететь вместе с ними…

— Вы мне будете давать уроки актерского мастерства, — предложила она, — и рассказывать о театре… А я вам буду давать пять тысяч в месяц.

Леви закачало. Мадам Штирмер он переносил с трудом. Но с другой стороны, маячили эти проклятые пять тысяч. Швейцарских… Можно было бы начать копить на Иегуду.