Балет Большого. Искусство, покорившее мир

Его считали «музыкальным Маяковским». В предреволюционном музыкальном мире Прокофьев заслужил репутацию хулигана. Он всегда был эксцентричен – и в музыке, и в частной жизни. Этот хмурый человек смолоду любил эпатировать публику. Композитор даже выдумал собственную замысловатую орфографию – без гласных. Все любители музыки знали, что свою фамилию композитор пишет так: Пркфв. Даже название своего родного села он писал не Солнцево, а Сонцовка – и убедил в этом своих биографов, которые официально указывают название, родившееся в воображении композитора. Склонность к художественной провокации, к футуризму сочеталась с ясным умом, с холодным рационализмом. Прокофьев был волевым художником, целеустремлённым строителем собственной судьбы. Всё, что могло отвлечь от творчества (а богемная жизнь, как известно, приносит немало искушений) – он отметал. Так, в молодые годы Прокофьев был страстным курильщиком, но, когда понял, что эта страсть мешает работе, почти отказался от курения.

Рассказывают о бесцеремонной прямоте Прокофьева, об ироническом складе ума, о сарказме, который можно почувствовать и в музыке. Один из фортепианных циклов Прокофьева так и называется – «Сарказмы». Он не терпел необязательности, всегда был пунктуален и настойчиво требовал пунктуальности от других. Точность он привнёс в творчество. «Прокофьев работает как часы. Часы эти не спешат и не запаздывают. Они, как снайпер, бьют в самую сердцевину точного времени. Прокофьевская точность во времени – не деловой педантизм. Точность во времени – это производная от точности в творчестве», – писал Сергей Эйзенштейн.

Его считали нелюдимым, угрюмым. Эта маска помогала Прокофьеву существовать и в эмиграции, и в Советском Союзе. Он был человеком прямодушным до бесцеремонности и плохо умел вести комплиментарные светские беседы. «Его подход к явлениям музыкального искусства казался мне всегда очень прямолинейным и решительным. Взыскательный по отношению к себе, он был очень требователен и по отношению к другим. Он требовал от нас – не повторять себя, не говоря уже о перепевах чужого, неустанно искать новое, избегать проторенных дорожек…», – вспоминал благоговевший перед Прокофьевым Арам Хачатурян. «Он был человек резкий, опасный, мог вас ударить об стенку. Но композитор был гениальный!», – говорил Святослав Рихтер.

Сын писателя Алексея Толстого, композитор Дмитрий Толстой вспоминал, как на одном званом вечере присутствовали Прокофьев и Дмитрий Шостакович. Когда Прокофьев подошёл к инструменту и угостил присутствовавших своей музыкой – Шостакович откликнулся пылкими похвалами, объяснился в любви к творчеству собрата. Потом свой новый опус исполнил Шостакович. Все ждали – что скажет Прокофьев. Сергей Сергеевич, вальяжно развалившись в кресле, изрёк: «Ну, что я могу сказать про это сочинение? По форме оно довольно рыхлое и потом не очень безупречно с точки зрения хорошего вкуса…». Право, с таким характером только броня нелюдимости поможет выжить в богемном террариуме.

Революцию Прокофьев встретил без восторгов. В дневнике он иронически называл Советскую Россию «Большевизией». Он не был изгнанником, не считался политическим эмигрантом, но семнадцатилетние зарубежные гастроли очень были похожи на эмиграцию. Он стал всемирно известным композитором, но ревновал к славе Игоря Стравинского и Сергея Рахманинова. И – всё сильнее чувствовал себя русским, которому необходима родная почва.

Прокофьев писал: «Воздух чужбины не возбуждает во мне вдохновения, потому что я русский, и нет ничего более вредного для человека, чем жить в ссылке, находиться в духовном климате, не соответствующем его расе. Я должен снова окунуться в атмосферу моей родины, я должен снова видеть настоящую зиму и весну, я должен слышать русскую речь, беседовать с людьми, близкими мне. И это даст мне то, чего так здесь не хватает, ибо их песни – мои песни».

У советской власти хватило выдержки, чтобы не превращать композитора в «отрезанный ломоть». Начиная с 1927 года Прокофьев не раз с успехом гастролировал по СССР. На одном из концертов 1927-го побывал Сталин. И не просто побывал, а остался доволен и выдал формулу, которую взяли на вооружение «начальники» советской культуры: «Прокофьев – наш!». В начале тридцатых годов композитор уже жил на два дома – в Париже и в Москве. Ему – советскому гражданину – до 1938 года дозволялось свободно путешествовать по миру. А потом Прокофьев стал «настоящим советским человеком» – почти, как герой одной из его опер, лётчик Мересьев. Он изведает и кнут директивной партийной критики, и медовый пряник всесоюзной славы. Жить в СССР было куда опаснее, чем, к примеру, в Штатах, где Прокофьева тоже ждали. Но именно после возвращения на Родину композиторский гений Прокофьева достиг вершин. В СССР он написал свои лучшие произведения – в том числе и балеты. Были унизительные «проработки» в прессе, но Прокофьев стал и шестикратным «сталинским лауреатом», и народным артистом РСФСР.