Бамбуковый меч

Классическая для японской культуры тема сумасшествия также оказалась частым гостем в фильмах. В средневековом восточном обществе, где каждый человеческий поступок замечался, проверялся и тщательно оценивался, где староста каждых пяти домов раз в месяц писал доносы на своих подопечных, и где нельзя было доверять даже родственникам, — притворное сумасшествие нередко бывало единственной дорогой к свободе. Впрочем, многие запуганные и нравственно сломленные люди по–настоящему сходили с ума…

Японцы издавна славились умением делать куклы, похожие на живых людей, и маски, которые столь естественны, что кажутся лицами просыпающихся людей. В конце одного из фильмов главный герой надевает старинные маски на изможденные лица больных, — и они становятся счастливыми… Сладостное, необъяснимое чувство охватывает вас: здесь и волнение, и тоска, и радость, и бессильные слезы. Невозможно запомнить его, это чувство, оно непостижимо и быстротечно, словно облетающие лепестки сакуры. Лишь старинные шелковые картины да призрачные китайские пейзажи могут вскользь напомнить о нем. На каждом из них вдалеке маячат облака: перистые, они кажутся кучевыми, если отступить на шаг; подойдя слева, вы увидите их розовыми, а справа — прозрачными и голубыми. Облака — древний символ непознаваемой человеческой души. И эпизод со старыми масками ласкает души японских зрителей, нежно нажимая на уголок памяти, в котором живет древнее облако.

Звучащая за кадром струнная музыка театра Кабуки необычно и тонко подчеркивает душевное состояние героев, и казалось, что сидящим в зале зрителям можно и не знать японского языка, — фильмы ведь немые, — все равно они по–настоящему понятны и близки…

Они заставляют всех людей, на каком бы языке они ни говорили, страдать одинаковой болью и плакать от сострадания и доброты. Что–то близкое, понятное и дорогое почудилось в этих фильмах. Постойте, а не тот ли это Кинугаса, который поставил первый советско–японский фильм "Маленький беглец"?..

* * *

Хорошо бы познакомиться с самим Кинугасой! Мечта эта казалась неосуществимой: ведь Кинугасе должно быть не меньше восьмидесяти лет. Но мне посчастливилось — и на следующий день я набирал на красном телефонном диске полученный из третьих рук номер Кинугасы…

Раздался громкий щелчок, и в трубке послышался молодой голос:

— Моси–моси! Аллё!

— Позовите, пожалуйста, господина Кинугасу!

— Это я, — деловито ответил голос.

— Наверное, это господин сын господина Кинугасы?

— Нет, мой сын живет в другом месте. Это я…

Договориться о встрече оказалось просто, и в условленный день старый режиссер ждал меня у подъезда огромного отеля. Рядом с толстым, сердитым швейцаром Кинугаса казался маленьким и тщедушным. Черты лица, круглые и мягкие, делали его похожим на европейца, но орлиный нос грозно напоминал о том, к какой нации принадлежал старик. На носу красовались большие, неудобные и круглые очки, какие носили в начале века. Они наводили на мысль о том, что их хозяин неспроста продолжает столетнюю моду. Впрочем, я сразу забыл об очках, удивленный взглядом их обладателя.

Во взгляде Кинугасы не было стариковской жесткости и недоброго прищура. Сквозь старинные очки на вас смотрели наивные, удивленные глаза подростка, и казалось, тяготы жизни так и не коснулись его…

— Давайте зайдем в этот китайский ресторан! — предложил Кинугаса после обмена приветственными комплиментами, — там и поговорим.

В ресторане он с довольным вздохом уселся на мягкий стул и, немедля, начал рассказ.

— Итак, я родился в Киото восемьдесят лет назад, мой отец был самураем, — быстро заговорил он, прищурив один глаз, а другим с интересом рассматривая расписную китайскую чашку, стоявшую на столе. Фразы рождались одна за другой и с готовностью укладывались на бумагу, словно старик рассказывал кому–то свою биографию каждый день.

— Как и большинство братьев по классу, — говорил Кинугаса, — мой отец был очень беден. Пасынки феодализма, нищие дети дворян–многоженцев, самураи были слишком многочисленны для того, чтобы их могло прокормить новое буржуазное государство. Судите сами: если в необъятной России на сто тридцать миллионов тогдашнего населения приходилось меньше миллиона потомственных дворян, то в маленькой Японии их было в два с половиной раза больше, и это при тридцати пяти миллионах общего населения страны! Каждый шестнадцатый японец гордо именовал себя самураем! Пришедший к власти расчетливый буржуазный класс лишил их денежных пенсий, а государственный аппарат не смог впитать самурайский океан. Так образовался новый слой людей, обладавших некоторой культурой, кровно связанных с прежней властью — и не нашедших места в новой государственной структуре. Это были люди "на переломе", японские разночинцы…