Барби. Часть 1 (СИ)

Барбаросса охнула, потому что зубная боль вдруг полыхнула так, что перед глазами сделалось темно — словно жадные небеса, клацнув, поглотили тускнеющую бусину солнца, и так едва видимого за облаками.

Блядь, как же больно!

Зубы полыхали, каждый из них сделался вбитым в челюсть осколком раскаленного металла, полыхали и… Барбаросса замычала от боли, прижав руки ко рту. Теперь она уже отчетливо ощущала дрожь, которая заставляла их зудеть, дрожь, которая не чудилась ей, а делалась все более явной и отчетливой, дрожь, подчиняясь которой они звенели на своих местах.

Какого хера? Во имя герцога Абигора, хозяина ее бессмертной души, это что еще за херня? В ее пасти словно поселились тридцать два беспокойных демона, разом проснувшихся и желавших поквитаться друг с другом!

Зубы не просто болели, каждый из них стал вбитым в ее челюсть раскаленным добела сапожным гвоздем. Боль, которую они рождали, мгновенно расползлась, охватив череп туго стянутым стальным обручем, проросла внутрь шипастым терновником.

Дьявол! Дьявол! Дьявол!

Барбаросса, сама того не замечая, металась по каменной каморке, стиснув руками подбородок, воя от боли, ощущая как невыносимо звенят ее собственные зубы. Боли было столько, что ей хотелось рассадить голову о камень, расколоть череп, чтобы выпустить сквозь трещину ее излишки, охладить полыхающий мозг…

Ее зубы… Ее блядские зубы…

Они не просто зудели, они отчетливо дрожали, теперь она уже ясно ощущала это, не только языком, но и пальцами. Дрожь быстро росла, превращаясь в тяжелую вибрацию, и эта вибрация грозила расколоть ее голову пополам. Левый верхний резец, звеневший отчетливее прочих, вдруг дрогнул и стал медленно подниматься над десной, раздвигая соседей, легко разрывая тонкую кожицу. Он вылазил. А вместе с ним вылазили и прочие, которым надоело сидеть на своем месте. Один, второй, третий…

Барбаросса стиснула их пальцами, пытаясь удержать в челюсти, но пальцы были слишком слабы — то же самое, что пытаться прижать прущий вверх бамбуковый росток, вскормленный землей и изо всех сил прущий к небу. Наверно, тут нужен молоток, маленький тяжелый молоток, которыми вгоняют гвозди в лошадиное копыто… Она пыталась стиснуть зубы изо всех сил, но боль, вворачивающаяся в мозг тупыми шурупами, заставила ее разжать челюсти.

Резец вышел первым. Беззвучно выскользнул из челюсти, точно семечка от подсолнуха и шлепнулся на пол, оставив в челюсти сочащуюся кровью дыру. Следом за ним вышел один из правых моляров на нижней челюсти, слева. Потом, тяжело ворочаясь, точно столетний пень, нижний левый зуб мудрости…

Барбаросса рухнула на колени, прижимая руки ко рту — теперь уже не для того, чтобы унять боль, просто рефлекторно. Она ощущала скрежет, с которым ее зубы вырывались наружу, но ничем не могла его унять, как земля не может унять прущих из нее ростков. Один, второй, третий… Мыча от боли, уже не пытаясь сопротивляться, она подставила ладони ко рту — и ощутила, как в них падают зубы. Четыре, пять, шесть…

Это было больно. Это было охерительно больно, больнее чем все то, что ее челюсти доводилось испытать за всю жизнь, но правы мудрецы, утверждающие, что бесконечная боль известна лишь душам, пылающим в Аду. Ее зубы перестали звенеть, будто бы успокоились, но боли все еще было слишком много, чтобы к ней вернулась способность трезво думать. Лишь спустя минуту или около того она сообразила, что стоит на коленях, размеренно стуча лбом о каменный пол, что ее руки полны маленьких твердых штучек, похожих на крохотные глиняные черепки, что во рту полно крови, что ее зовут Барбаросса и боль, едва не раздавившая всмятку ее мозг, хоть и не стихла, но как будто бы немного отступила.

Их было пять. Она ощупала кусочки, которые стиснули ее ладони. Нет, шесть. Первый зуб, левый верхний резец, она нашла на полу, точно сбежавшую из ожерелья бусину и присоединила к прочим. В ее челюсти осталось шесть отчаянно болящих отверстий, шесть огненных кратеров, к которым невозможно было прикоснуться языком. Шесть маленьких разоренных могил, из которых изъяли все содержимое вплоть до могильного камня.

Какого хера?

Барбаросса подошла к окну, чтобы в свете заходящего солнца разглядеть свои несчастные зубы, лежащие на ладони миниатюрной горкой. Зубы не вылазят сами из челюсти, а если бы вылазили, цирюльники в Броккенбурге остались бы без половины заработка. Барбаросса принялась вертеть их перед глазами все еще дрожащими пальцами, сама не зная, что намеревается разглядеть.

У сук, что падки на опиум и маковое зелье, обычно паршивые зубы, гнилые и серые, как угольки. Такие вылетают из челюсти сами собой, достаточно лишь хорошо приложиться кулаком. Но ее собственные были вполне здоровыми, она имела возможность убедиться в этом, переворачивая их пальцем на ладони. Белые, крупные, как у лошади, они не имели ни единого отверстия, если не считать…

Чтоб меня выдрали раскаленной кочергой, подумала Барбаросса.

Узор. На каждом зубе, покинувшем ее пасть, она разглядела тончайший, будто раскаленной иглой вырезанный, узор из уже знакомых ей символов, похожих на танцующих букашек: