Барби. Часть 1 (СИ)

На это и рассчитывала «Самаэлева Армия» выследив Голубку из «Ордена Анжель де ля Барт» в укромном уголке Нижнего Миттельштадта, в Дегтярном квартале. Юные суки с ножами надеялись хорошо поразвлечься, полагая, что разодетая в шелка «бартианка», при которой не имелось оружия опаснее ее собственных ногтей, не окажет достойного сопротивления. И чертовски просчитались.

Никто точно не знает, что произошло в ту ночь, какие демоны порезвились в Дегтярном квартале, какие адские владыки были разбужены — у драк между ведьмами часто не оказывается свидетелей — сама же Голубка лишь загадочно улыбалась. Но Барбаросса знала, чем все закончилось — шнырявшая по улицам Шустра не замедлила донести до Малого Замка хвосты слухов, шевелившиеся по темным углам.

Их было пятеро — пять оторв из «Самаэлевой Армии», пять свирепых охотниц, вооруженных так, как полагается вооружаться для сучьей охоты. Их имена Барбаросса успела позабыть, но их должны были надолго запомнить другие юные суки, считающие, что своей дерзостью могут заслужить себе теплое местечко поближе к вершине. Одна из них рассыпалась, превратившись в кучу тараканов, причем эта куча, как говорят, еще полчаса металась по улицам, тая, и говорила ее голосом. Другая вросла в фонарный столб, плоть и металл так прикипели друг к другу, что разделить их не получилось даже у местного кузнеца, столб этот и по сей дом зовется ведьминским. Третья растаяла точно ведьма из сказок, превратившись в лужу сахарного сиропа. Четвертая прожила еще несколько часов, превращенная в трех сросшихся между собой собак, она тоскливо выла, пока кто-то не застрелил ее из жалости из ее собственного пистолета. Пятая… Про пятую доподлинно не было известно, но Шустра утверждала, будто кто-то из жителей Дегтярного квартала видел ее в виде дряхлой горбуньи, ковылявшей на переломанных ногах, и будто бы эта пятая была единственной из охотничьей партии, которой суждено было дожить до конца охоты — специально для того, чтобы донести весть до «Самаэлевой Армии». И весть, надо думать, была доставлена вовремя и правильно понята уцелевшими — злосчастный ковен распался в тот же день, не оставив и следа своего существования.

Нет, сестрица Барби недостаточно глупа, чтобы попытаться причесать Кузину «Скромницей». Может, она не такого большого ума, чтобы постигать без труда адские науки, но херню она чует за полтысячи клафтеров, а два с половиной года жизни в Броккенбурге — изрядный срок, которым не могут похвастаться многие, очень многие ведьмы.

Кузина мягко улыбнулась ей. Она отступила от Кло, точно от надоевшей игрушки, потеряв к ней всякий интерес. Теперь она смотрела на Барбароссу. И хоть взгляд этот, лукавый взгляд невинной девицы из-под густых ресниц, не таил в себе никаких опасностей, Барбароссе отчего-то захотелось похлопать по дублету на груди, чтобы проверить, на все ли пуговицы он застегнут. Так, словно взгляд Кузины мог быть ядовитым насекомым, стремящимся забраться внутрь сквозь щелку.

— Ты любишь живопись, Барби?

Барбаросса замешкалась с ответом. Подобное опоздание в фехтовальной зале против Каррион стоило бы ей рубца на предплечье — та не щадила невнимательных учеников. Ей и сейчас казалось, будто она на уроке фехтования, даром что Кузина не спешивала занимать фехтовальную стойку, напротив, улыбалась ей вполне открыто. Но вот ее глаза и ее вопросы казались невидимыми рапирами, скользящими вокруг, молниеносно атакующими и отступающими.

— За каким хером ты спрашиваешь, люблю ли я живопись?

— Разве этим не занимаются подруги, случайно встретившиеся в городе? Не болтают о всякой всячине?

— Мы не подруги. Минуту назад я обещала сломать тебе нос.

Кузина рассмеялась, будто услышала прелестную шутку.

— Про вас, «батальерок», говорят, что вы грубы и холодны, как пуритане, но многие ли на самом деле пытались вас понять? Знаешь, я уверена, что в глубине даже самой холодной души зреет искра — крошечное подобие адского пламени. Наверняка и в твоей тоже. Вот и я подумала, вдруг это живопись?

Какая-то ловушка, подумала Барбаросса. Еще одна ядовитая шутка, готовая вцепиться мне в шкуру. Кузина, как и все «бартианки», обладает целым арсеналом подобных штук. Я могу раскрошить в хлюпающее месиво ее прелестное припудренное личико, но со словами, слетающими с ее острого язычка, мне не справится.

— Срать я хотела на живопись.

Кузина легко кивнула. Нечего и думать было задеть ее грубостью — это было чем-то сродни попытке задеть порхающую бабочку, паля в нее из тяжелого крепостного мушкета.