Барды Костяной равнины

Может быть, струны играют сами собой, а Уэлькину остается лишь держаться на ногах да вспоминать стихи? Здравого смысла в этом не было ни на грош, но ведь и во всем остальном тоже – ни в котле, полном еды, которой никто не ест, ни в толпе, которая не танцует, не подпевает бардам и вовсе не издает ни звука, ни в единственном различимом в темноте то ли камне, то ли старике в плаще с капюшоном – в любом случае безмолвном, как и все остальные.

Спина Найрна покрылась гусиной кожей, точно от леденящего дыхания летней луны. Пальцы похолодели, опухшие глаза пересохли так, что он не мог ни моргнуть, ни отвести взгляда от того, что только что узнал и понял, а скорее знал и понимал с самого начала, каким-то дальним уголком сознания, не занятым попытками сокрушить стоящего напротив барда своими великими талантами.

«Я же знаю эту песню», – подумал он. Нет, не ту песню, что извлекали из струн пальцы. Ту, что возникла на равнине прямо перед ним. Котел. Камень. Башня ночи вокруг и бесконечное вращение звезд над головой. И сама древняя равнина, где все немы и эфемерны, как призраки.

Костяная равнина…

Внезапная бурная волна восторга и ужаса накрыла его с головой. Найрн понял: вот он, желанный конец нескончаемого состязания! Вначале образ башни возник в памяти. Она стояла совсем недалеко от них с Уэлькином, и камни в ее стенах вились, тянулись вверх, к звездам, бесконечной спиралью. Однажды он, наивный и невежественный, уже видел ее появление, еще не зная, что у нее есть имя. Теперь он знал его – и назвал, глядя на башню глазами сердца, призывая ее появиться, воздвигнуться нота за нотой, камень за камнем, спиралью подняться ввысь под его музыку, по камню на каждую ноту, и дотянуться вершиной до хоровода звезд в ночном небе. Именно она, единственное место, где смогут рассудить их спор, и нужна была обоим – и ему, и Уэлькину.

Вьющаяся башня…

Играя, он погрузился в грезы. Где-то вдали, в ином мире, арфист – пот со лба каплет на струны, разбитые пальцы в крови, все мускулы жжет, как огнем – собрал все силы и с болью, с кровью вырвал из сердца еще одну песню. Огромная башня в грезах начала расти, поглощая равнину, огни костров внутри ее камней казались крохотными, не больше мерцающих звезд. Башня наполнилась голосами – угрожающими и добродушными, остановившими нескончаемый спор. В сравнении с последней песней, что извлекал он из костей лодыжек и слуховых косточек, Испытания и Кары казались проще пареной репы. Голоса отдали приказ, он сделал, как велено. Он согласился на суд, предложенный строками древних стихов, и наконец-то мог отдохнуть.

Нужно было только открыть дверь башни…

Он видел ее – светлую, цвета стоячих камней, продолговатую каменную плиту на фоне темной стены. Вдоль притолоки тянулись строки слов-палочек, и лишь одно слово мерцало посреди двери – круг, заключавший в себе бесконечную спираль, начинавшуюся от центра, раскручивавшуюся, чтобы слиться с внешним кольцом и устремиться обратно к центру. Слово дразнило, смеялось над Найрном. Он знал его, и он его не знал. Деклан не учил Найрна этому слову, однако пальцы знали его и раз за разом пытались сыграть, как песню, извлечь его из струн, придать ему форму, высказать теми способами, к каким не мог прибегнуть измученный разум. Тут Найрн почувствовал на себе взгляд Уэлькина – тот будто услышал в музыке соперника перемены: странные фразы, неожиданные ритмы, что вели молодого барда вперед. Оно, это слово, было дверным запором – и замком, и задвижкой, и ключом. Пот ел глаза, ослеплял. Встряхнув головой, Найрн почувствовал на щеке тяжелые, мокрые пряди волос. Они играли всю ночь, и весь день, и начали новую ночь, и за все это время в рот Найрна не попало почти ничего, кроме собственного пота. Но что за важность? Теперь ему было плевать даже на Уэлькина. Он забыл обо всем, кроме этого слова, казалось, выведенного огнем посреди двери.

Закрыв глаза, Найрн позволил этому слову, чем бы оно ни было, заполнить свой разум, дал волю пальцам и почувствовал его еще до того, как услышал – дикое, резкое, точно звук лопнувшей струны или визг раненого зверька.

От изумления он открыл глаза и услышал собственный голос – хриплый, прерывистый крик ужаса.