Барнаша

— Молодой человек, мне дорого моё время, — было сказано мне. — Я слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе — моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между прочим, благо.

Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего, поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и оценил его собственную широту взглядов — обошёлся бы он и без меня, у него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною. Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, — готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите.

Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а Маммоне?

Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и лучшим. Разве римляне не считают, что они — источник всеобщего будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы поймёте, что привилегия объяснить этот мир — только греческая. А там, если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная, четвертая мысль по этому поводу… Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то, что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах хозяйственных. Они — строители, они — созидатели. Их любовь к устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне.

Сегодня все мои торговые дела в руках сыновей. Но я не ушел на покой, я не стар, я иногда ощущаю себя ещё моложе, чем прежде. Быть членом Синедриона, того Синедриона, который в руках у Ханана служит игрушкой, непросто. Внешне подчиняясь Риму, Синедрион во всём противостоит ему, но только тайком, прячась, нанося удары из-за спины. Кроме вреда народу моему, это ничего не приносит. Когда буйвола кусают мухи, он отмахивается от них хвостом. Иногда довольно метко, и отдельные мухи погибают. Наша главная муха всё надеется рано или поздно укусить буйвола насмерть. Только верится в это с трудом. Уж если буйвол умрёт, то не от мелких укусов, а в бою с себе подобным помоложе. Или найдётся хищник, который сильнее…

Я пытаюсь представлять мой народ иначе. Я хочу говорить с римлянами на языке их закона, который теперь знаю не хуже их самих. Если примирить наши истины на почве этого закона не удастся, значит закон неудачный, и мы будем создавать новый. Это долгий путь, но это путь справедливости для всех. И я давно иду по нему…

Не так давно я окончательно понял, что прав. И что избранный мной путь не греховен. Так провозгласил мне Иисус. В два-три откровения свыше он уложил все мои метания и поиски, сомнения, страхи, бессонные ночи. Он утешил меня в моих обидах, а уж удары нещадно наносили в течение жизни и свои, и чужие. «Блаженны миротворцы, — услышал я от него, ибо они будут наречены сынами Бога»[182]. Я увидел человека, который идёт той же дорогой, что и я. Будут и другие. Сначала израильтяне, среди которых уже много его учеников. Потом римляне, греки… Он не делает различий, он утверждает: нет ни грека, ни иудея, ни римлянина, и над всеми — Господь. Я уже говорил о том, что моя философия — это терпимость. Но только Иисус в одной законченной мысли, мысли глубоко поэтичной (я не совсем чужд поэзии при всей своей деловитости), объяснил мне основу этой терпимости — не суди…