Барнаша

В одном из его имений грустила бывшая жена, Апиката. Он отобрал у неё детей после развода, и он же, Сеян, лишил её возможности выйти замуж повторно. Даже не так — он лишил её возможности всякой жизни вообще. Она была заперта им, надёжно укрыта от всего света. Так он был устроен. Не мог бы перенести измены той, что была им любима когда-то. Матери его детей. Его женщины — это другое, их может быть много. Для неё же без него и детей жизни быть не должно.

В другом из римских богатых домов грустила ещё одна женщина. Впрочем, снова не то слово, что значит грустила? Сходила с ума, заливалась плачем, билась в судорогах… Он обещал ей, что женится. Она хватала его за руки, когда он уходил от неё, цеплялась за одежду. Не потому, что любила его, хотя когда-то так и было, любила. Но теперь он был единственным, в чьём присутствии смолкала её недремлющая совесть. В чьём присутствии она избавлялась от тени отравленного мужа. От тени четырёхлетнего сына, что по воле мстительных богов внезапно последовал за погубленным ею отцом в могилу. Тиберий отказал Сеяну в просьбе. Он снова лишал Ливию надежды. А Сеяна — покоя… И лишнего преимущества в тайной борьбе за власть!

Шум в окне, ведущем во двор, отвлёк Сеяна от нелегких мыслей. Его гость был на пороге, молодой, подающий надежды гость. Низко кланяющийся раб доложил о приезде через несколько мгновений. Особой нужды в этом уже не было. Экседра[193] недаром выходила одним из окон во внутренний двор. Все последние годы Сеян устраивал свои жилища так, чтобы видеть гостей раньше, чем они доберутся до хозяина. Гостями могли быть посланцы Тиберия, и недобрые посланцы. Он хотел быть готовым к любой встрече…

Сеян приветствовал гостя у дверей экседры, покинув для этого свой солиум. Чувствовалось, что он действительно рад. И приветственная улыбка, и слова, обращённые к гостю, были дружественными, тёплыми. Что крайне редко случалось с Сеяном.

— Я рад видеть тебя снова, — и Сеян произнёс громко и вслух полное имя гостя.

Тот вздрогнул, оглянулся на дверь комнаты, уже прикрытой вышколенным рабом.

— Луций, я предпочитаю, чтоб никто не знал о моём приезде к тебе. Не стоит привлекать внимания к моему имени. Я просил тебя об этом не раз…

— Возможно, ты прав, но не здесь, не на моей вилле, где все преданы мне, потому что обязаны, потому что боятся.

— Пытки могут оказаться страшнее страха перед тобой. Конечно, это всего лишь частный визит к знакомому, но когда люди нашего звания встречаются наедине, вдали от глаз и ушей наблюдателей — невольно возникают подозрения, что это неспроста. Я привык быть осторожным. И не хотел бы объясняться с кем бы то ни было, откуда такая дружба между нами.

— Хорошо, мой молодой и очень осторожный друг. Я оставлю от твоего гордого имени лишь одно — скажем, Нерон… Должен же я как-то к тебе обращаться?

Гость казался всё таким же насторожённым и недовольным.

— Нерон — тоже громко, когда это родовое имя. Впрочем, пусть так.

Сеян вновь удобно устроился в своем любимом солиуме. Поначалу, правда, он предложил своё кресло домовладельца гостю. Но тот выбрал весьма удобную катедру[194], повозился, устраиваясь на подушках. Устремил свой взор в проём окна.

— Боги, — сказал он, — как же здесь хорошо!

Сеян был привычен к своему жилищу. Но, услышав слова гостя, улыбнулся. И ещё раз с удовольствием окинул взглядом то, что ему принадлежало. Стены комнаты украшены фресками, всё из жизни богов. Много белого и синего цвета, цвета небес и моря. Потолок — ряд перекрещивающихся под прямым углом балок. Между ними углубления, раскрашенные в тёмно-синий цвет. Всё остальное выложено стеклянными пластинками. Пол устлан цветными камнями и мраморными плитами, образуя узор бело-синих оттенков. В открытый проём окна видны синие волны озера. И вправду — хорошо. Словно комната — продолжение лазури неба и белых кружев облаков.

— Ты непозволительно и вызывающе богат, Луций. Трудно справиться с завистью, когда видишь такую красоту, но ею не владеешь. Надо быть очень, очень великодушным человеком, чтобы простить тебе это.

Сеян улыбнулся беспечно. Человек, который произнёс эти слова, был в самом деле великодушен. И Сеян это знал.

— У императора есть всё это и даже больше. А остальные мне не страшны, — подумав, ответил он гостю.

Тот взглянул на него, и тоже улыбнулся в ответ. Помолчали вдвоём, им это было нетрудно. Казалось, для понимания слов им вообще не нужно.

37. Письмо Иродиады