Барнаша

Ещё он помнил чётко узорный рисунок подноса, на котором внесли голову Иоанна. Потом руки Саломеи, изящный девический контур этих рук, а в них — нечто невообразимое. Невозможно было себе представить такую ношу в этих руках, и, однако, она поднесла её к отчиму, выразив благодарность изящным поклоном.

Ирод Антипа вскрикнул, оттолкнул поднос рукой, и закрыл лицо. В ужасе отворачивались от этого зрелища и ещё сохранившие рассудок гости. Но таких было немного. Большинство же, опьянённое не только вином, но и страстью к единственной на пиру, но недостижимой женщине, одурманенное благовониями, собственным разнузданным весельем — большинство либо смеялось, либо вовсе не различало окружающего. Либо любопытствовало взглянуть на того, кто ещё недавно был их обвиняющей совестью, а теперь стал этой нелепой головой на блюде.

Саломея, видимо, наученная матерью (он знал, он чувствовал, что она рядом, и каждое мгновение этой драмы до мельчайших подробностей задумано и поставлено ею), протянула поднос Пилату. Он заглянул в эти полуприкрытые глаза мученика. «Mea сulpa»[213]

, — сказал он себе. Задумчиво, почти рассеянно, не думая о том, что делает, окунул палец в свернувшуюся кровь на подносе. Поднес палец ко рту, попробовал вкус этой крови, крови праведника. Бросилось в глаза лицо того, кто играл им этим вечером, не жалея собственной души. Отвращение было на этом лице, видевшем их. Саломею с подносом в руках. Его, Понтия, окровавленные лицо и пальцы. И негодяя, труса Антипу, бывшего истинным убийцей, и страшившегося взглянуть на дело рук своих…

Бешеную скачку на конях по пустыне он ещё помнил. Где-то сзади оставался кричащий Ант, свора собак. Лишь Банга успевал быть почти рядом. А он вонзал шпоры в бока коня, и нёсся вперёд. Внутренним взором видел Иродиаду, она улыбалась ему. Сплетались в танце нежные девические руки, и те же руки, но со страшным подносом. Крутые бёдра колыхались в вызывающей пляске. Понтий что-то кричал, и не поспевающий за ним Ант чаще всего различал в этих криках фразу: «Моя вина! Это моя вина, я знаю!» Но силам коня пришел конец, он стал снижать темп скачки. Понтий всё ещё выжимал из него бег. Но в какое-то мгновение вздыбил его, сопротивляющегося воле сумасшедшего хозяина, и они мягко завалились в песок. Благодарение Юпитеру, этот день и эта ночь закончились. Свет померк в глазах, видения исчезли.

Утреннее пробуждение было не из приятных. Лучи солнца легли на лицо, согрев его, и он проснулся с воспоминанием о треске факелов с их благовонным, приторным запахом. Ант уже не спал, сидел рядом на песке в весьма задумчивой позе, обняв руками колени. Кони фыркали в стороне, посапывали носами собаки. Банга лежал рядом с прокуратором, и не было сомнений в том, что именно его тепло согревало хозяина ночью.

Невыносимо болела голова. Во рту был привкус крови. Он старался не вспоминать, чьей. Та же кровь запеклась вокруг губ, он с трудом разлепил их. Позвал Анта. Верный слуга повернулся к нему с улыбкой. Эта сияющая, чистая мальчишеская улыбка радовала его всегда, но сегодня была таким контрастом в сравнении с нечистотой прошедшей ночи, что прокуратор вздрогнул и застонал.

— Выпей, господин, — протянул ему флягу верный слуга. Преодолевая отвращение, Пилат припал к сосуду с вином, и стал глушить вкус крови во рту и в собственной памяти. Он знал, что всё пройдет. Этой стране, со всеми своими соблазнами и ужасами, не одолеть его. Он солдат, и он солдат Великого Рима. Пусть себе трещат проклятые факелы. Или звучит эта музыка в сердце. Всё пройдет.

43. Искушение

Никто не войдет в Царство Небесное, кто не пройдет чрез искушение. Род человеческий испытывается с незапамятных времен. Ева, искушаемая Сатаной[214], протянула розовую узкую ладонь Адаму, и в ней было кроваво-красное яблоко — символ искушения. Один из самых известных эпизодов, но, если поискать, найдутся и другие, в самой седой и ветхой древности. И в каждом сегодняшнем дне — вне всякого сомнения.