Барнаша

Справедливости ради следовало бы сказать — он сделал многое. Он просил у Иосифа из Аримафеи, а через него — у прокуратора, о спасении Окунателя. Смиренно, но настойчиво. Ирод Антипа вряд ли позволил бы присутствие учеников в крепости, не будь заступничества префекта. И эту относительную свободу в заточении, где Иоанн мог, пусть в веригах, но проповедовать редким желающим, не получил бы он так легко. Медленно, незаметно для самого себя, Ирод склонялся к освобождению Окунателя. Тут ведь не в префекте даже дело, пусть его заступничество многое значит.

Ирод боялся и уважал праведника. Грех Ирода всегда был перед ним. И, напротив, он знал жизнь Иоанна, полную самоотречения. Он уважал здравые суждения Иоанна, принимал его советы. Где-то в самой глубине сердца, куда правитель и сам боялся заглядывать, запечатлелись слова Иоанна: «Господь вездесущ, нет возможности утаить нечто от Бога». Можно ли было предотвратить гибель Иоанна, зная о таком отношении к нему Антипы? Предвидеть злобу одной женщины, силу чувственной красоты другой… Не слишком ли это много для одного человека, пусть с даром целителя и с Богом в сердце? Да нет, немного.

Он должен был знать. Он должен был предвидеть. Слишком много места в его сердце заняли другие люди и обстоятельства. Он увлёкся. Успехи окрылили его, и он действительно забыл о друге. Вот почему он здесь. Боль потери — само собой. Но и совесть, что подступает ночью к изголовью, удушьем сжимает грудь. Легче всего — оправдать себя днём. Он находит нужные слова, объяснения своим поступкам. Но то днём, а ночь судит иначе…

Ирод знает, что над ним тяготеет проклятие. Больная совесть кричит куда страшнее, нежели проповедь в пустыне. А он, Иисус? Тоже проклят? Или будет оправдан высотой той цели, что перед ним? Знать бы конец от начала и славу той цели, к которой он продвигается. Знать бы на самом деле, что жизнь Иоанна — меньше той цели, лишь песчинка в море песков пустыни. Быть может, не так бы давило грудь.

Он измучился за эти дни. От одиночества, от голода. Ослаб, головокружение, дрожь в руках, то и дело прошибает пот. Голод не страшен, когда ты готов к нему внутренне. Если дух твой силён, есть понимание необходимости поста. Если же смятение духа в тебе, и сомнения… Ни постом, ни чем иным Иоанна к жизни не возвратить! К чему все эти самоистязания? Утихомирить совесть, наверное. Наказать себя, чтобы смириться с утратой, принять её. Грех гордыни искупить.

Как приходят к нам искушения? Истинно, враг человека их приносит. Он появляется мгновенно там, где дух некрепок. Вот он, сидит, улыбается. Или то видения от слабости? Или нет, всё же сидит, в самом деле. Глаза блестят. Руки потирает, готовится к разговору.

— Что, Сын Человеческий, мучаешься? Бросил… предал друга и учителя? А как хорошо всё начиналось, он с тебя грехи смывал, окунал тебя… Бога призывали. Не Его надо было звать, а меня. Ведь тебя гордость одолела, а не смирение. Не Божеское это чувство, нет! Это мое, исконное! Тебе люди кланялись, а Ты возносился.

— Уйди, не томи душу, не так всё было. Я старался помочь многим. А забыл лишь одного. Мой грех, мой и ответ.

— И опять ты мой, сам того не зная. Быть свободным — самое большое благо, его я и выбрал. А вы объявили меня неблагодарным, и меня же, наказанного, оплёвываете и боитесь… Странные существа вы, люди… И ты тоже, ты тоже… Ты ведь тоже хочешь быть свободен и независим, и себе самому обязан всем. Как упивался своим даром, как радовался тому, что ты — первый. На Господа своего и не оглядывался, хоть и поминал его по старой привычке на каждом шагу.

— Не так это было! Радовался тому, что нужен людям, что оживают под моими руками. А если и была гордость, и неправ я, вымолю у Господа прощение. Молитвой и постом, и покаянием…

— А к чему тебе оно, прощение? Разве так уж плохо быть первым? Разве не радовался ты тому, что ученики Иоанна уходят к тебе, и тому, что слава первого проповедника в стране пошла по этой дороге?

— Замолчи! Если и было так поначалу, то после, потом, горе и беда Иоанна стали моими. Горько сожалел я, и по сей день не нахожу места. Дай мне покой, дай мне обрести мир с моим Богом! Разные у нас с тобою дороги, изыди!

— А я так не думаю. Кто раз вкусил славы, захочет её снова. Это мой напиток. Я замешал его на дурмане жизни, на человеческих страстях, на человеческих ошибках! И нет от него противоядия, нет, милый ты мой!

Дьявол взял Иисуса за руку, потянул к краю площадки. Странно, но привычный вид за её пределами изменился неузнаваемо. Вздрогнул Иисус, поняв, что уже не в горах они, а неведомо как перенеслись в Иерусалим, и стоят на крыле храма Господня. Захотелось проснуться, но не получалось, хоть он и тёр глаза рукавом нещадно.

— Если ты Сын Божий, и простёр Он руку над тобой, — Дьявол задумался. — Если ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнёшься о камень ногою Твоею»[218].