Барон Унгерн. Даурский крестоносец или буддист с мечом

Что мы сами можем вынести из строчек протоколов допросов барона, записанных полуграмотными советскими писарями? Из них мы можем сделать один весьма важный вывод, характеризующий Р. Ф. Унгерна прежде всего нравственно: барон ни о чем не просил красных и никого не предал. Унгерн спокойно говорит о своих монархических взглядах, о своих политических убеждениях, нисколько не раскаивается в них. Он говорит: «… из монархистов только я один на целом свете». Он не желает подстраиваться под допрашивающих, не льстит им. На вопрос: «Каково ваше впечатление от нашей пехоты и конницы?» — весьма язвительно отвечает: «Даже обидно видеть, до чего русские дошли: мелкие, маленькие ростом». На конкретные вопросы, касающиеся боевого состояния белых частей, их взаимодействия, характеристики и местонахождения отдельных, известных Унгерну лиц, отвечает уклончиво и, по сути дела, не говорит ничего.

«Вы получали пополнение из Маньчжурии?» — «Нет, вы ошибаетесь, ни одного патрона не получал». — «Где сейчас Мациевский?» — «Не знаю». — «Где находится профессор Оссендовский?» — «Он был очень короткое время». — «Когда вы вели бой на Калганском фронте, вы часть своих сил оставили там?» — «… Теперь не знаю. С мая месяца потерял с ними всякую связь». — «Как вы думаете, что с этой группой?» — «Никакого представления не имею». — «Имеете ли вы связь о своими старыми соратниками в Забайкалье? Вы посылки к ним отправляли. И посылка 10–12 человек в Селенгинский район… Было это с разведывательной или политической целью?..» — «Нет, никого не посылал». — «Вы подчинили себе Кайгородова, Казанцева; Бакича — не удалось… На что теперь они могут рассчитывать?» — «Судьба играет роль. Приказ остается бумагой». И такие многозначительные ответы «ни о чем» даются Унгерном практически на любой конкретный вопрос: «Численность своей дивизии определить точно не может, штаба у него не было, всю работу управления исполнял сам и знал войска только по числу сотен». «Действовал вполне самостоятельно и связи в полном смысле слова ни с Семеновым, ни с японцами не имел». «Управлял своими войсками единолично и непосредственно путем отдачи приказаний лично или через ординарцев». «Точную численность при выходе с Совтерритории не знает, также не имел штаба и учета не вел». «… Подчиненных ему начальников не знает, лишь Бакича. Оставшиеся в Монголии отряды… возможно, разбегутся». «В Гусиноозерском дацане было зарыто несколько винтовок, число не помнит. Винтовки были лишние, и этим цели никакой не преследовал».

«Рассуждая о чем угодно, — пишет А. С. Кручинин, — Унгерн незаметно для своих собеседников, которые так, кажется, об этом и не догадываются, отводит любые вопросы, связанные с состоянием дивизии, бывшим и нынешним, и реальными планами координации действий от Кобдо до Владивостока».

Примечателен и еще один факт: и во время следствия, и во время судебного процесса всю ответственность за карательную политику, проводимую против красных и их пособников, Унгерн единолично берет на себя, не списывая ничего на своих подчиненных. «Я приказал расстрелять бывшего начальника Монгольской экспедиции Гея — он был аферист, я расстрелял Казагранди — он был вор, и многих им подобных…» — «Кто отдал приказ расстрелять служащих Центросоюза?» — «Я». — «Почему?» — «Они служили советской власти». Лишь на совершенно провокационный вопрос: «Вам известно было, что трупы людей перемалывались в колесах, бросались в колодцы и вообще чинились всякие зверства?» — барон отвечает: «Это неправда». Однако правда советское правосудие нисколько не интересует. Все давно уже решено. Об этом, не стесняясь, говорит в своей речи обвинитель Ем. Ярославский: «Трудно сомневаться в том, каков будет приговор революционного трибунала… Приговор, который сегодня будет вынесен, должен прозвучать как смертный приговор над всеми дворянами, которые пытаются поднять свою руку против власти рабочих и крестьян… Дворянство… является в настоящее время совершенной ненормальностью… это отживший класс… это больной нарыв на теле народа, который должен быть срезан».

Вопрос о судьбе Унгерна решало большевицкое Политбюро (ПБ) и лично Председатель Совета народных комиссаров В. И. Ленин. Он передает по телефону для членов ЦБ: «Советую обратить на это дело побольше внимания, добиться проверки солидности обвинения, если доказанность полнейшая, в чем, по-видимому, нельзя сомневаться, то устроить публичный суд, провести его с максимальной скоростью и расстрелять». Пометка рукою Троцкого: «Бесспорно. Троцкий». Пометка технического секретаря ПБ: Сталин не возражает, Каменев, Зиновьев согласны… Политбюро постановило: решение высшей партийной инстанции практически дословно совпадает с ленинской телефонограммой.