Барракуда forever

— Нет.

После этого признания он погрустнел. Еще работая taximan, он любил наблюдать за пассажирами, воображать, как они живут, зачем куда-то едут. Каждый год в день моего рождения он усаживал меня в свою машину и включал светящийся гребешок на крыше.

— Вы свободны? — непременно спрашивал его кто-нибудь.

— Да, а вы? — отвечал дед.

От этого вопроса человек впадал в ступор и долго из него не выходил. Во время поездки мы, под прикрытием эсперанто, обменивались гипотезами относительно клиента, которого взяли на борт. Откуда он вышел? Может, от любовницы? Интересно, какая у него профессия? Он служит в похоронном бюро? Или продает зонтики? Откуда нам знать?

Сломанный счетчик все время показывал 0000, а Наполеон заламывал несусветные цены. Клиенты никогда не упрямились. Я клал выручку себе в карман.

— Это тебе на день рождения!

Он питал нечто вроде ненависти к этому вышедшему из строя счетчику. Год за годом он безропотно включал его, сходя с ума от навязчивого тиканья. Ему казалось, что это дурацкое устройство отмеряет время его жизни.

— Однажды, представь себе, я шарахнул по нему ботинком, а он и звука не издал. Не позволяй счетчикам взять над тобой верх! Их нужно испортить, все до единого. Иначе они испортят жизнь тебе.

Единственное, о чем он жалел, — это что Басту нельзя посадить рядом, на пассажирское место. И теперь в больнице он начал скучать по собаке.

— Такие здесь порядки, — объяснил ему отец, — и не нужно сердиться. Собак приводить запрещено.

— La senkojonulojn oni pli ĝuste molpermesu! (Лучше б недотыкам запретили приходить!)

— Что он сказал? — спросил отец.

— Да так, ничего, — ответил я, — говорит, это не страшно.

Все следующие дни, чтобы немного развеселить его, я приносил ему мамины рисунки, на которых она изобразила Басту. Он позировал в профиль. Во взгляде сквозила ирония, создавалось впечатление, будто он едва сдерживает улыбку. Я готов был поклясться, что сейчас усы у него задрожат и он залает.

— Какая радость, Коко, что ты здесь! Ты это видел? Кажется, Баста вот-вот завиляет хвостом. Я кое-что тебе скажу, ладно? Твой отец ее не заслуживает, точно говорю.

— Кого?

— Твоей матери. Если бы у меня была дочь, знаешь, я хотел бы, чтобы она была похожа на нее. Начнем с того, что она мало говорит, а это так редко и ценно для женщины. Потом, ее рисунки… Когда человек рисует так, как она, слова ему не нужны. Люди вообще слишком много болтают. И она это поняла.

* * *

Прошло еще несколько дней, и рисунков ему стало мало. Он захотел увидеть пса.

— Хотя бы издали, прошу тебя. У меня ведь больше никого нет, только ты. Да, никого, кроме тебя. Ты единственный мой союзник.

Тогда я стал постоянно выгуливать Басту на парковке. Со мной вместе приходил Александр Равчиик. Как-то раз он ради забавы надел на Басту свою шапку и расхохотался. Я вдруг сообразил, что впервые слышу его смех. Искренний звонкий смех, взлетавший к самому небу.

С кровати, стоявшей возле окна, Наполеон мог наблюдать за перемещениями своего пса. Басте быстро надоедал унылый пейзаж парковки, и он украшал его какашкой. Поднимал морду, словно высматривая окно хозяина. Потом следил за самолетами, садившимися вдалеке. Стоило какой-нибудь машине заехать на парковку, как пес тут же плюхался на бок.

* * *

Дней через десять деда посадили в кресло на колесах. Меланхолия, овладевшая им с самого приезда, сменилась бунтарством, составлявшим суть его характера. Он кружил по палате, словно лев, запертый в клетке, и клял все на свете. Доставалось всему — от кормежки до телепрограмм.

— Коко, здесь пахнет мочой! И у дежурного интерна из пасти ужасно воняет, просто невозможно, что-то невиданное, как будто он нарочно тренировался. Улыбнется, а кажется, что пукнул. Ему бы на конкурсе выступать. А телепередачи! Я точно знаю, они специально подключили меня к этим каналам, чтобы я с тоски помер: ни вестернов, ни бокса, ни турниров по боулингу, ни автомобилей, ни девушек в купальниках! Пропади все пропадом! Только и талдычат, что об экономике, кризисе, бирже! Недотык-ТВ!

По его словам, больничный персонал по наущению отца удерживал его здесь силой.

— Все они хотят моей безвременной смерти, Коко, — вздохнув, сообщил он. — Они уже начали действовать. Знаешь, что сделали? Посадили меня на диету!

— Негодяи! — воскликнул я.

— Сосисок не дают, представляешь? Из-за пустякового прострела.

— Дед, у тебя перелом, причем позвоночника.

— Это почти одно и то же. Говорю тебе, меня закроют из-за обычного прострела… Ухаживать за мной? Как же! Они хотят меня закрыть! Время тянут, чтобы найти подходящую богадельню. Я точно знаю, у него целая стопка проспектов, разложенных по ценам. Если бы они действительно обо мне заботились, то не лишили бы меня сосисок.

Дед обожал маленькие оранжевые, соединенные в связки коктейльные сосиски. Он вкрадчиво мне подмигнул:

— Может, ты сумеешь что-то сделать?

— Обещаю. А пока что тебе нужно беречь себя, дело-то серьезное.