Башня у моря

Но Патрик был ошеломлен не меньше меня и только изумленно смотрел на Макгоуана.

– Мой отец не в себе, – тихо признал наконец Макгоуан. – Он заездил себя, служа вам, управлял имением, практически погубленным голодом, и арендаторами, которые только и заняты тем, что слушают вождей Земельной лиги. Вы ничего не знаете о том, что творится в Ирландии? Вам ничего не говорит то, что нынешние политические бунты самые серьезные за столетие, что вся страна готова свалиться в анархию? Чарльз Стюарт Парнелл произносит речи, убеждает ирландцев соглашаться только на ту арендную плату, которую они считают справедливой, но вам наплевать на Чарльза Стюарта Парнелла, верно? Вы беззаботно проводите время в Англии, и моему отцу одному приходится тащить на себе бремя подавления бунта арендаторов, моему отцу приходится решать, что массовое выселение в итоге неизбежно, это мой отец вынужден спать с пистолетом под подушкой, потому что убежден, будто должен оставаться преданным своему нанимателю. Но вы, вернувшись из Англии, только бездельничаете и говорите моему отцу, что ему надо уйти в отставку! Он заслуживает вашей благодарности, милорд, а не презрения, и это плохое вознаграждение за всю его верную службу – говорить о принудительной отставке и «щедрой» пенсии.

– Но…

– Он страдает только от усталости. Дайте ему месяц отдыха, и он будет готов работать и дальше.

– Я… я не понимаю, почему ты в этом уверен, – сказал Патрик, запинаясь от неловкости. – Я что хочу сказать: он серьезно болен. К тому же он не молодеет. Я считаю, будет лучше, если…

– Ни о какой отставке не может быть и речи, – отрезал Макгоуан.

– Но я не могу держать на работе сумасшедшего.

– Не смейте называть моего отца сумасшедшим!

– И перестань выдвигать мне требования! – закричал Патрик. Я никогда так не радовалась, видя, что он выходит из себя. Я сидела как прикованная к своему стулу, не в состоянии сказать ни слова. – Убирайся из моего дома и забирай своего свихнувшегося отца к себе в Шотландию, и катитесь оба к чертовой матери!

После этого все случилось очень быстро. Я все еще с облегчением смотрела на Патрика, а он, дрожа от ярости, поворачивался ко мне, когда Макгоуан схватил его за руку, развернул и нанес сильнейший удар в лицо.

Я вскрикнула и вскочила. Патрик в этот момент, оттолкнувшись от высокой спинки стула, тоже поднялся на ноги.

– Патрик! – вскрикнула я снова и инстинктивно метнулась к нему, но он оттолкнул меня.

– Не подходи! – бросил он мне сквозь зубы и выкинул вперед руку, метя Макгоуану в челюсть.

Макгоуан увернулся, бросился на Патрика, попытался уронить его на пол неожиданным напором, но Патрик был достаточно силен и, падая, утащил за собой Макгоуана. Они начали бороться, их тела сплелись, они дышали, как загнанные звери, и, когда я распахнула дверь, они оба одновременно увидели упавший на пол стек Патрика.

Я как парализованная остановилась на пороге, и, хотя и попыталась вскрикнуть в третий раз, никакого звука не вышло из моего рта. Макгоуан схватил стек. Я ждала, не понимая поначалу, чего жду, но наконец поняла: я жду, что Патрик вырвет стек из руки Макгоуана. Он мог бы это сделать. Я знала, что мог бы. Он был выше Макгоуана и явно сильнее, но тут всякое желание сопротивляться оставило его – я видела это своими глазами, – и Макгоуан принялся хлестать распростертое на полу тело.

– Прекратите, прекратите!

Но это кричала я, а не мой муж. Патрик не сказал ни слова, и внезапно его молчание наполнилось красноречивым смыслом.

Воспоминание мелькнуло перед моим мысленным взором. Патрик со странной ностальгией вспоминал воспитательные порки, которые задавал ему отец. Возбуждение Патрика, когда я ударила его во время одной из первых наших ссор. Разве я давным-давно не обнаружила: чтобы возбудить его, требуется не только страсть, но и боль? Я никогда не задумывалась об этом прежде, а теперь, когда подумала, поняла. Потому что такое поведение не имело смысла. Невозможно представить себе человека, которому доставляет удовольствие насилие над ним, никто не будет радоваться, когда ему причиняют боль.

Но вот невозможное происходило на моих глазах. Я смотрела, не в силах поверить тому, что вижу, и даже, когда поверила, не могла этого объяснить. Все это было выше моего понимания, за пределами моего жизненного опыта, а потому эта сцена приобрела новое измерение ужаса и отвращения.

Я отпрянула, попятилась, ударилась спиной о дверную раму, а в следующий момент уже бежала по коридору. Двигалась словно в кошмарном сне, в том знакомом кошмаре, когда ноги налиты свинцом, а длинный коридор все не кончается, а в темноте, которая осталась позади, прячется какой-то ужас, не имеющий имени. Мой рот открылся. Я звала Томаса, Дэвида, даже Хейса, который так и не приехал из Дублина, и мой голос отдавался у меня в ушах с таким же неправдоподобием, как если бы я падала в бездонную шахту.

Последнее, что я помню, перед тем как потерять сознание, – это бледное от ужаса лицо горничной, удаляющееся от меня, по мере того как мои ноги подкашиваются и я падаю на мраморный пол.