Башня у моря

Над Кашельмарой стояла полуразрушенная хижина, и мы устроили в ней наш штаб. Там мы встречались, отправлялись оттуда охотиться на кроликов или ловить рыбу, а потом возвращались в хижину и готовили добычу. Я приносил портер (Драммонд запретил мне прикасаться к потину до шестнадцатилетия), а одного из парней подрядил покупать сигареты у штукаря. Но штукарь появлялся в долине раз в месяц, так что сигареты были редкостью. Обычно мы выкуривали одну на всех – каждому по затяжке, а когда от сигареты ничего не оставалось, рассаживались вокруг костра и начинали рассказывать истории. Они были обычно из разряда тех, в которых несчастных ирландцев угнетают коварные англичане, а я рассказывал об американском Западе, и им нравилось. Последний бой Джона Кастера очень всем нравился, а еще я выдумывал всякую чепуху о Джесси Джеймсе.

Лето прошло прекрасно. Мне, конечно, приходилось учиться, но Денис составлял мне на занятиях компанию, отчего и там не было скучно. Потом занятия приостановились – мистер Уотсон уехал на ежегодные каникулы в Англию, и мы с Денисом оказались совершенно свободными.

В середине августа мать Дениса написала, что хочет его возвращения домой.

– Денис, ты ведь не хочешь уезжать, правда? – спросил Драммонд, поставив все с ног на голову.

– Если ма просит, как я могу отказаться?

– Ах, так она просит! – воскликнул Драммонд, как всегда злясь. – У нее есть Макс, и Бриджит, и Мэри Кейт. Почему бы тебе не остаться здесь подольше?

– Потому что я не хочу, – отрезал Денис, хотя я и знал, что он хочет.

– Какая чертовская неблагодарность говорить такие слова! – заорал Драммонд.

– Какая может быть неблагодарность в желании вернуться домой?

– Твой дом в этой долине.

– Только когда мама сможет жить, как она хочет, здесь с тобой!

– Ничего такого она не хочет!

Денис испуганно промолчал.

– Какая дерзость! – вскричал Драммонд, все еще пребывая в ярости, но дальше убеждать сына он не стал и, побежденный, вышел из комнаты.

Когда Денис уехал, Драммонд сказал моей матери: «Не понимаю я этого мальчишку». А я подумал: да, именно что не понимаешь. Я очень скучал без Дениса, и тревожило меня то, что, несмотря на все свои сетования, Драммонд тоже тоскует по нему. Все лето я по возможности избегал его, но теперь он искал примирения со мной, и избегать его стало труднее. Я придумывал всякие предлоги, чтобы не встречаться с ним, но иногда у меня не оставалось выбора – нужно было отправляться с ним на прогулку верхом. Я не особо возражал – он старался быть дружелюбным, – но время шло, и мне все больше становилось с ним не по себе. И не только из-за того, что он обманул моего отца. Я все еще негодовал, но тот эпизод уже стал делом прошлого. Мой отец молчал все лето, а тетушка Маделин без всяких комментариев сообщила, что он опять ушел в запой.

– Нед, ты не должен из-за этого переживать, – сказала мама. – Тебе не из-за чего переживать.

Произнося это, она смотрела на Драммонда, и я вдруг понял, почему мне не по себе с ним: потому что мне не по себе с ней. Меня все больше тревожили их отношения. Поначалу я не мог понять, с чего это вдруг, ведь я давно уже смирился с их связью, но смутно понимал, что изменились не они, а я.

Я стал чрезвычайно чувствителен к малейшим нюансам их общения. Я перехватывал каждый многозначительный взгляд, изучал каждую улыбку, отмечал даже покрой каждого вечернего платья матери с глубоким вырезом. Старался не делать этого, но не мог остановиться. Остро ощущал все физические особенности моей матери и время от времени погружался в долгие размышления о них. Но хуже всего было по ночам, когда я лежал в постели и вспоминал сцены из прошлого – Ньюпорт и грубые загорелые пальцы Драммонда, вульгарно покоящиеся на изящной белой руке матери. Крохотная квартирка Драммонда в Нью-Йорке, скрип кровати в соседней комнате, а я лежу на диване в темноте без сна. Большая комната в Бостоне, кровать, на которой спали моя мать и Драммонд. Я теперь все время думал о них на кровати. Презирал себя за такие мысли, но мой разум и самооценка тем летом никак не могли договориться между собой.

«Я должен быть благоразумным, – твердил я себе, спеша наверх к полуразрушенной хибарке, где меня ждали друзья. – Больше не буду думать об этом».

Но потом – и это было еще хуже – я начал обращать внимание на других женщин рядом с матерью. Заметил, что у мисс Камерон, гувернантки, плоская грудь, а у Брайди, посудомойки, совсем другая, и я еще раз увидел легендарные щиколотки тети Маделин, когда она приезжала на чай в Кашельмару. И каждый раз, едва я начинал размышлять об этих особенностях женской анатомии, в моей памяти снова вспыхивали воспоминания, поскрипывающая кровать, пальцы на ее руке, все эти интимные взгляды, которые я по малолетству не понимал.