Бастард де Молеон

Дюгеклен приказал своим людям снарядить обозы и готовиться выступать, отдал приказ бретонцам — они пришли два дня назад под водительством Оливье де Мони и Заики Виллана — выдвинуться ближе к Вильнёву, чтобы с высоты террасы, где неотлучно находился святой отец, тот мог видеть, как широкая голубоватая лента войск извивается, слов-до лазурная змея, кольца которой под лучами заходящего солнца то сверкали ярче золота, то вспыхивали более зловеще, чем молнии папского проклятия.

Урбан V был сведущ в военном деле почти столь же, сколь славен был в делах божественных. Ему не нужно было вызывать своего главнокомандующего, чтобы понять, что стоит Этой змее проползти чуть вперед, как Авиньон будет окружен.

— По-моему, они совсем обнаглели, — сказал он своему легату, с тревогой наблюдая за маневром наемников.

И желая убедиться, столь ли сильно разъярены отряды наемников и их командиры, как сказал ему Дюгеклен, папа Урбан V направил своего легата к коннетаблю.

Легат не присутствовал на беседе папы с Дюгекленом, поэтому он не знал, что Дюгеклен требовал совсем другого, нежели смягчения анафемы, провозглашенной отрядам наемников; это неведение придало легату уверенность, что он отделается малым числом индульгенций и благословений.

Посему он отправился в лагерь верхом на муле в сопровождении бледного ризничего, своего приспешника.

Мы уже сказали, что легат ни о чем не ведал. Папа посчитал, что сообщать о своих опасениях посланцу — значит ослаблять доверие, которое тот должен питать к силе своего владыки. Вот почему аббат с радостной уверенностью ехал из города в лагерь, заранее наслаждаясь коленопреклонениями и крестными знамениями, которыми встретят его при въезде.

Но Дюгеклен, будучи ловким дипломатом, выставил в охрану лагеря англичан — людей, мало пекущихся об интересах папы, с которым вот уже более столетия они вели спор, и, кроме того, предусмотрительно переговорил с ними, чтобы склонить их на свою сторону.

— Будьте начеку, братья, — предупредил он, возвратившись в лагерь. — Вполне возможно, что его святейшество бросит на нас несколько своих вооруженных отрядов. Я только что немного поспорил с его святейшеством: я полагаю, он должен нам оказать одну любезность в обмен на злополучную анафему, которую он обрушил на наши головы. Я говорю «на наши», ибо с той минуты, как вы стали моими солдатами, я считаю себя тоже отлученным и так же, как вы, обреченным угодить в ад. Ведь святейшество — человек просто невероятный, слово коннетабля! Он отказывает нам в этой любезности… При этих словах англичане встрепенулись, словно псы, которых забавы ради дразнит хозяин.

— Ладно! Ладно! — закричали они. — Пусть папа нас только тронет, и он увидит, что имеет дело с воистину проклятыми Богом людьми!

Услышав это, Дюгеклен счел их достаточно подготовленными и приехал в лагерь французов.

— Друзья мои, — обратился он к ним, — возможно, к вам приедет посланец папы. Римский папа — не знаю, поверите ли вы в это, — римский папа, получивший от нас Авиньон и графство, отказывает мне в помощи, которую я у него попросил ради нашего славного короля Карла Пятого, и признаюсь — пусть даже признание мое повредит мне в ваших глазах, — мы с ним слегка повздорили. В этой ссоре (наверное, в том, что она случилась, моя вина, да рассудит ее ваша совесть) , — в этой ссоре папа римский неосторожно сказал мне, что, если не подействует духовное оружие, он прибегнет к оружию мирскому… Вы видите — я до сих пор дрожу от гнева!

Французы — по-видимому, уже в XIV веке солдаты папы снискали у них жалкую репутацию — лишь громко расхохотались в ответ на краткую речь Дюгеклена.

«Добро! — подумал коннетабль. — Они встретят посланцев свистом, а этот звук всегда неприятен; теперь пойду к моим бретонцам, с ними будет потруднее».

Действительно, бретонцев — особенно бретонцев той эпохи, — людей набожных до аскетизма, могла страшить ссора с папой римским, поэтому Дюгеклен, чтобы сразу расположить их к себе, вошел к ним с совершенно убитым лицом. Бретонские солдаты относились к нему не только как к земляку, но и как к собственному отцу, потому что не было среди них ни одного, кому бы коннетабль чем-либо не помог, а многих он даже спас от плена, смерти или нищеты.

Увидев его лицо, выражавшее, как мы уже сказали, глубокое горе, дети древней Арморики сгрудились вокруг своего героя.

— О чада мои! — воскликнул Дюгеклен. — Вы видите меня в отчаянии. Поверите ли вы, что папа не только не снял анафемы с наемников, но наложил ее и на тех, кто соединился с ними, чтобы отомстить за смерть сестры нашего доброго короля Карла? Так что мы, достойные и честные христиане, стали нехристями, псами, волками, которых может травить каждый. Клянусь, папа римский безумен!

Среди бретонцев послышался глухой ропот.

— Надо также сказать, — продолжал Дюгеклен, — что ему подают очень дурные советы. Кто — мне это неизвестно. Но я точно знаю, что он грозит нам своими итальянскими рыцарями и занят сейчас тем — вам даже в голову это не придет, — что осыпает их индульгенциями, чтобы послать сражаться с нами.