Бастард де Молеон

— Но, ваше святейшество, — заметил один из кардиналов, — мы уже смотрим и даже прекрасно видим.

— И что же вы видите? — спросил Урбан.

— Видим, что на равнине пылает десяток домов, среди которых я отчетливо различаю и мой дом. Вот, смотрите, Святейший отец, как раз сейчас рушится крыша.

— Суть в том, что положение представляется мне чрезвычайным, — сказал Урбан.

— А мне — крайне чрезвычайным, святейший отец, ведь у меня в погребах хранится шестилетний урожай вина. Говорят, нехристи даже не тратят времени на то, чтобы правильно вскрыть бочку, а просто высаживают днище и лакают вино.

— А я, — подхватил третий кардинал, к чьей усадьбе уже подбирались языки пламени, — держусь мнения, что надо отправить посланца к коннетаблю, прося его от имени церкви немедленно прекратить опустошения, которые его солдатня творит на наших землях.

— Не хотите ли вы взять на себя эту миссию, сын мой? — спросил папа.

— С величайшим удовольствием, ваше святейшество, но я плохой оратор, а поскольку коннетабль меня не знает, лучше было бы, по-моему, послать к нему человека, с которым он уже знаком.

Папа повернулся к легату.

— Я прошу дать мне время прочесть «In manus», — ответил тот.

— Правильно, — согласился папа.

— Но торопитесь! — вскричал кардинал, дому которого угрожал огонь. Легат встал, осенил себя крестным знамением и объявил:

— Я готов идти на муки.

— Благословляю вас, — сказал папа.

— Но что я скажу им?

— Скажите, пусть они загасят огонь — а я загашу гнев свой, пусть они прекратят поджоги — а я перестану их проклинать.

Легат покачал головой, как человек, сильно сомневающийся в успехе своей миссии, но все-таки послал за верным ризничим, которому — едва он закончил рассказ о своей илиаде, — к великому ужасу, предстояло теперь пережить одиссею.

Как и в первый раз, оба выехали на муле. Папа хотел дать им эскорт гвардейцев, но те наотрез отказались, заявив, что их наняли на службу его святейшества для того, чтобы нести охрану и вязать чулки, а не для того, чтобы покрывать себя позором в схватках с нехристями.

Поэтому легат вынужден был отправиться без охраны; впрочем, он был почти доволен этим: будучи вдвоем с ризничим, он мог, по крайней мере, рассчитывать на свою слабость.

Легат подъезжал к лагерю с сияющим от радости лицом; он обломал целое оливковое дерево и, еще издали завидев англичан, стал размахивать этим символом мира:

— Добрые вести! Добрые вести!

Поэтому англичане — языка они не понимали, но поняли его жест — приняли легата не так грубо; французы, которые прекрасно все поняли, выжидали; а бретонцы, которые почти поняли, кланялись ему.

Возвращение легата в лагерь тем больше напоминало триумф, что, при наличии безграничной доброй воли, пожар можно было принять за праздничный фейерверк.

Но когда настало время сообщить Дюгеклену, что он вернулся, не привезя с собой ничего, кроме обещанного в первый приезд папского прощения, свое поручение несчастный посланец исполнил со слезами на глазах.

К тому же, когда он закончил свою речь, Дюгеклен взглянул на него с таким видом, будто вопрошал: «И вы посмели вернуться, чтобы сделать мне подобное предложение?»

Поэтому легат, уже не раздумывая, закричал:

— Спасите мне жизнь, господин коннетабль, спасите мою жизнь, ибо, когда ваши солдаты узнают, что я, обещавший им добрые вести, приехал с пустыми руками, они наверняка убьют меня!

— Гм! — произнес Дюгеклен. — Я бы не стал этого отрицать, господин легат.

— Горе мне! Горе! — стонал легат. — Я же предупреждал его святейшество, что он посылает меня на мученическую смерть.

— Признаюсь вам, — сказал коннетабль, — что эта солдатня — оборотни, нелюди. Анафема так на них подействовала, что я сам удивился. Я считал их более грубыми, и, поистине, если сегодня каждый из них не получит по два-три золотых экю, чтобы остудить им ожоги от молний папского гнева, я ни за что не поручусь: ведь завтра они могут спалить Авиньон, а в Авиньоне — ужас охватывает меня! — кардиналов и заодно с ними — прямо дрожь берет! — самого папу.

— Но ведь вы понимаете, мессир коннетабль, — объяснял легат, — мне необходимо доставить ваш ответ, чтобы там смогли принять решение, которое предотвратит столь великие беды, а для этого я должен вернуться живым и здоровым.

— Вы вернетесь слегка потрепанным, — заметил Дюгеклен, — хотя, по-моему, это лишь произведет на них более сильное впечатление. Но, — поспешил он прибавить, — мы не хотим принуждать его святейшество: мы хотим, чтобы его решение стало выражением его желания, результатом его свободной воли. Поэтому я сам провожу вас, как уже сделал это в первый раз, и для большей надежности выведу через другие ворота.

— Ох, мессир коннетабль, — вздохнул легат, — слава Богу, что вы истинный христианин.

Дюгеклен сдержал слово. Легат выбрался из лагеря целым я невредимым, но после его отъезда грабеж, ненадолго прерванный сообщением о добрых вестях, возобновился с пущим неистовством: разочарование усилило гнев.

Вина были выпиты, вещи разграблены, корма уничтожены.