Батареи Магнусхольма

— И никакой связи между Пуйкой и Фогелем ты пока не видишь?

— Вижу. Каждое утро в зеркале, когда бреюсь и закручиваю усы. Я сам — единственная связь. Послушай, Линдер, я сам был бы рад, если бы настоящая связь обнаружилась. Ведь Пуйку наверняка удавили из-за того, что он за мной ходил и мог мне назвать заказчика. Но ее нет. Какое-то дурацкое совпадение, понимаешь? Совпадение! — взорвался Лабрюйер.

— Да понимаю я, понимаю! Ты можешь объяснить, зачем тебе понадобился Фогель?

— Не могу. Это что-то такое эфемерное, неясное в голове… Ну, не могу. Скорее всего, это связано с шайкой карточных шулеров.

— Той, на которую нацелили Янтовского?

— Его все-таки послали во «Франкфурт-на-Майне»?

— Ну да! У нас говорили — это по твоей подсказке. Возвращался бы ты на бульвар, ей-богу!

— Нет. Может быть, когда-нибудь. Сейчас — нет, — твердо ответил Лабрюйер. На самом деле ему уже хотелось вернуться. Но упрямство не дозволяло. Лабрюйер поставил цель — доказать Енисееву, что он, пьянчужка, которого Господь по загадочной милости наградил звучным баритоном и почти идеальным слухом, может обойти долговязого и ехидного жандарма по служебной лестнице, проявив себя в деле не хуже, а еще и лучше, чем этот чертов жандарм.

Потом поговорили о фотокарточках, которые Горнфельд, при всех своих пороках не унижавшийся до совсем мелких пакостей, передал Линдеру. Пока никто второго топтуна не опознал.

Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер первым делом пошел к Каролине.

— Одной пташкой меньше стало, — сообщил он и рассказал про смерть Фогеля.

— Значит, это была не наша пташка.

— Черт ее разберет.

— Наша бы не позволила заколоть себя ножом в спину. А что за нож? Вы его видели?

— Видел. Штык-нож, если вам это что-то говорит. И не российского образца.

— Говорит. Странно, что убийца расстался с таким ножом.

— Я думаю, потерял и не стал искать в потемках.

— Значит, торопился?

— Может, и торопился… — Лабрюйер задумался. — А в самом деле, какая армия вооружена этими ножами?

— Возьмите «Атом», договоритесь с Линдером, чтобы вынес вам на пару минут этот нож, и сделайте снимок. Мне тоже любопытно поглядеть.

— А вы собирайтесь в цирк. Опаздывать — нехорошо.

В цирк пошли пешком — благо вечер был сухой и сравнительно теплый. Впереди — Лабрюйер с Каролиной, молясь Богу, чтобы никто из знакомых не встретил его со страшилищем, сзади — очень довольные Ян и Пича. Лабрюйер мог чувствовать себя добропорядочным рижским предпринимателем, после трудового дня решившим приобщиться к культуре и вознаграждающим своих честных и трудолюбивых служащих. Одно лишь мешало — револьвер в ременной петле под мышкой. Петлю подарила Каролина, сказав, что в Питере такие уже чуть ли не в лавках можно купить. Револьвер был его собственный.

По дороге зашли в цветочную лавку, взяли корзину белых роз для фрау Берты.

Представление было, с точки зрения Пичи с Яном, просто восхитительное. Еще бы! Жонглер, который кидает семь красных шаров, потом восемь белых колец, потом еще какую-то блестящую дребедень! Фокусник с неизменным кроликом из цилиндра! Фрау Берта, выезжающая на колеснице, увитой гирляндами, с двумя десятками белых голубей на железных этажерках!

Узнав фрау Берту, Пича зааплодировал так, что зрители стали на него оборачиваться.

Артистка показала несложный, но очень красивый номер. Голуби ходили по тросточке, поднимались по лесенке, качались на ажурных качельках, она жонглировала тремя птицами, и все это было так очаровательно, что публика от умиления чуть не плакала. Наконец униформист в синем с золотом мундирчике вынес шляпу из ивовых прутьев. В поперечнике она была чуть ли не в полтора аршина и надевалась не просто так — а имела две опоры, которые ставились на плечи артистки. По сигналу свистульки Эмма Бауэр стала выпускать из форганга голубей, одного за другим, они кружили над фрау Бертой, опускались на шляпу, и каждый занимал свое место.

— Двенадцать фунтов, — сказала довольно громко, чтобы перекрыть аплодисменты, Каролина.

— Что — двенадцать фунтов?

— Голуби весят. Их дюжина, каждый не меньше фунта.

Потом были вынесены корзины с цветами, из зала прилетело несколько букетиков, фрау Берта отдала шляпу и цветы униформистам, укатила на колеснице, зато выехали велосипедисты Бастиан, трое мужчин и дама. Лабрюйер узнал красавицу Дору. Дама просто украшала собой их выступление, катаясь немногим лучше дачницы на рижском штранде, зато мужчины творили чудеса и в конце концов принялись на ходу разбирать свои велосипеды — откручивали рули, отбрасывали седла, от одного осталось только заднее колесо, от другого — переднее, и артисты, сцепившись руками и ногами, явили публике совершенно невероятный велосипед и в этом виде укатили с манежа.

Лабрюйер посмотрел на Пичу. Парнишка не аплодировал. Его сосредоточенная физиономия внушала опасения — ну как попытается, одолжив у кого-нибудь велосипед, проделать во дворе те же трюки?

Потом шпрехшталмейстер, пузатый мужчина во фраке, зычным голосом объявил выступление Иоганна Краузе — ученика прославленного Мифорта Реймса.