Бег по краю

Она потребовала мужа вывести Илью немедленно из палаты. Василиса дёрнулась, как-то вся съёжилась, будто сдулась, как резиновая кукла. Потемневшие глаза медленно начали наполняться слезами, будто капли какие под веки закапывали, а затем слёзы прозрачными неправильными горошинами покатились на подушку… Василиса захлёбывалась ими, потом закашлялась, точно от сигаретного дыма. Кашель сотрясал всё её худенькое тельце, словно её в поезде подбрасывало, мотаемом из стороны в сторону на стыках аварийных рельс, с которых того гляди сорвёшься под уходящий вниз откос, ведущий к холодной, только что вскрывшейся ото льда реке…

На другой день Лидии Андреевне сказали, что, когда она ушла, из палаты несколько часов кряду доносились крики, что она гадина и паскуда…

42

Серое, родное, любимое лицо с потусторонними глазами, затуманенными одной ей ведомыми видениями, блуждающий по облупляющемуся потолку взгляд. Уже не здесь. Когда же возвращение? Скулы заострились; щёки втянулись, точно бок у проколотого мячика; растрескавшиеся кровоточащие губы; рот широко открыт и ощерен. Только огромные клыки торчат по бокам. Дыхание с присвистом, будто чайник закипает...

–Тебе получше?

– Да, – слабый кивок.

– Палата хорошая, светлая…

Опять еле заметный кивок.

Цветы на окне в этом изоляторе для постирушки пелёнок. Кактус, ощерившийся всеми своими колючками… Декабрист вдруг багрово зацвёл по весне… Красуется на ледяном поле белой кафельной плитки… Окно огромное, как витрина… За окном море…

– Выбрось меня в море!

– Где это она увидела море? – спросила Лидия Андреевна мужа…

– Васечка, где ты видишь море?

– Как где? Вот там! – слабый кивок за окно…– Выбрось меня в море, мне больно.

Слёзы наворачиваются, бегут по щекам, будто это и не слёзы вовсе, а солёные морские брызги, горло перехватывает спазм, хочется проснуться от всего этого неотвратимо надвигающегося состава, грозящего раздавить. Не убежать, не выбраться. Словно в узком туннеле, а поезд всё приближается, грохочет, лязгает колёсами несмазанными и буферами. Ни отскочить, ни к стенке прижаться. Не пронесётся мимо. Зацепит. Раздавит…

–Ты мой кисик, любимый, самый любимый, ты моя зайка!

Почему в жизни мы так мало произносим этих слов? Шершавые старческие обезвоженные руки, кожа с которых сползает, как береста с берёзы, а под ней – новая кожа, розовая, не больная совсем. Помазать эти руки растительным маслом… Гладишь, гладишь, еле сдерживая слёзы, пытаясь удержать мгновения и не веря, что не удержишь. Не судьба. Поезд приближается, лязгает и грохочет…

– Нет, это тебе, – слабые руки пытаются наклонить пузырёк с маслом и гладят твои руки, льют масло растительное тебе на ладони, ласкают твои кисти…

– Это тебе… – последнее, что могут ещё дать.

Потом притягивают тебя за шею – и вот ты уже качаешься на родной груди, задыхаясь от слёз… Качаешься, словно на волнах, будто плывёшь… Теперь мы плывём вместе. Впереди бескрайнее море, бесконечное в своей конечности. И безвозвратности… Руки гладят тебя по волосам.

– Тебе больно? Я тебя ударила? Я тебя люблю. Забери меня отсюда. Я тебе никогда не прощу, что ты привезла меня сюда. Ты убила меня…

– Да тебя бы уже дома не было.

– Ну и что? Выкинь меня в море.

43

Когда она пришла на другой день, то увидела на кровати, где лежала женщина с онкологией, Василису. Кровать была высокая и удобная, по краям неё были подняты бортики из металлической трубки, напоминающие те, что в новых импортных купейных вагонах приделаны к верхним полкам. Руки дочери были привязаны к кровати рваными серыми тряпками от простынок. Лидия Андреевна было собралась немедленно устроить скандал, но потом поняла, что Василиса, видимо, хотела встать или шевелила рукой, и врачи боялись, что она нарушит тонкую струйку раствора, капающего в вену. Одна рука была фиолетово-багровой, надувшейся... Капал по росинке физраствор… Голубые вены, точно весенние ручейки талой воды, сбегающие с пригорка от припекающего солнышка; огромный чёрный синяк, будто чернильное пятно на руке неряхи-первоклашки… Какие-то очень осмысленные взрослые фразы, и снова – провал в небытие, туда, где синее море с пенными барашками слёз на гребне…Тихий плеск прибоя и юное тело, которое так легко входило в эту воду, совсем не пугаясь неровных камешков под ногами…

Лидия Андреевна испугалась, что врачи перетянули руку так, что вырубили кровообращение. Она тут же ослабила измочаленный жгут на правой руке и отвязала левую. Пошла к медсестре. Вернувшись, увидела, что капельница в одно мгновение оказалась выдернута освободившейся левой рукой.

– Ты мой кисик, ты мой зайчик, любимый! Самый-самый любимый!

– Я тебя люблю! – детские холодные ладошки на шее, голова Лидии Андреевны притянута на грудь, пальцы морскими звёздами запутались в её волосах, как в водорослях, и гладят, перебирают нечёсаные с вечера лохмы.

– Ты моя сладкая, любимая!

– Уведите маму, уведите! Уходи отсюда! Они тебя здесь убьют! Не смотри! Забери меня отсюда, меня здесь мучают…

– Тебя больно?