Беги, Василич, беги!

Помещение, в которое мы пришли, было похоже на маленький театр с задрапированной старым занавесом стеной. Так и казалось, что за занавесом будет находиться картина с кипящим котелком, а за картиной дверца в волшебный мир, а золотой ключик от двери висит на поясе хозяина. Сходство с театром придавало и наличие у противоположной стены пяти скрепленных между собой театральных кресел с плюшевой обивкой красного цвета. Я подошел к ним и увидел прибитую жестяную табличку и выдавленными буквами «Контора императорских театров, 1848, СПбг» и внизу двуглавый орел. Это же музейная редкость.

— Да-да, — подтвердил мои мысли хозяин, — настоящие кресла из настоящего Большого театра. Жалко, что нет у нас телепата, который мог бы нам рассказать, кто сидел в этих креслах и о чем думал. А вот кто такой и откуда свалился нам на голову. Хочется узнать это без телепатов. Давай начнем с имени только без цифири, по ним ничего нельзя сказать, кто ты и чей ты сын. Ты хоть отца своего знаешь?

— Знаю, — твердо сказал я, — и я своего отца видел, ходил с ним на рыбалку, собирал грибы. Он меня учил отличать съедобные травы от несъедобных. Я умею разводить костер, готовить уху, грибной суп, жарить рыбу. Я умею делать все, благодаря его заботам.

— Да, в наши времена это большая редкость, — сказал Кондрат Петрович. — Мы будем звать тебя просто Поэтом. Пусть твое имя умрет для всех, и его будешь знать только ты. Ты взаправду читал японца Мураками? Что ты можешь сказать о нем.

— Не знаю, для японцев он, может быть, и является классиком, у которого можно чему-то научиться, — сказал я, — но русская интеллигенция всегда вляпывается в какую-нибудь гадость, отрицая пророков, которые есть в своем отечестве. Я написал пародию на одного старого поэта, который так восхищался японцем, что забыл, кем он был сам.

   Он ночью вставал и писал,   Бредя по путям не Млечным,   Чурался он жара и риска,   И значимым был и вечным.   Копил он копейку к копейке,   И к ним прибавлял сестерций,

   Сидел на своей скамейке,   Держа много тонн на сердце.   Себе он сам был оплотом,   Сливался совсем с рельефом,   Без выдоха, вдох за вдохом

   И это не было блефом.   Он мог бы и жить иначе,   Гулять на разбойных пирушках,   Но вреден был воздух горячий   И камни в холодных ватрушках.   Он был словно конь в попоне,

   Не спорил во сне с дураками,   По сути, он был японец,   Он сам — самурай Мураками.

— М-да, — сказал Кондрат Петрович, — вот она сущность человека. Можно много говорить о человеке и ничего не сказать. А тут всего ничего, но так складно и сразу можно представить, кто это.

Глава 110

Я жил на самом дне, но это дно жило самой человеческой жизнью. Если честно сказать, то это не самое дно. Где-то, примерно, середина. В авиации это называют точкой возврата или точкой невозврата. Примерно, как стакан полупустой или полуполный. Сантиметр вниз и уже точка невозврата. Сантиметр вверх — и это все еще точка возврата. Когда человек тонет, он тоже достигает этой точки. Если он сложил руки, то он тонет окончательно и оказывается на самом дне. Если человек сопротивляется, бьет руками и ногами, то он имеет возможность выплыть и спастись. Если кто еще поможет, то спасение стопроцентное. Притча о лягушке и сливках здесь не подойдет. Дерьмо сколько ни перемешивай, оно всегда останется дерьмом и никакой шоколад из него не получится. Но из дерьма можно вынырнуть наверх и стать конфеткой. Тому в истории примеров много слышим, но мы истории не пишем. Кто-то из умных людей последнюю фразу произнес, кто конкретно, совершенно не помню, но возможно, что это все-таки Крылов, баснописец.