Беглец из рая

Я никак не мог понять Марьюшку, вроде бы тело хочет смерти, молит ее, а душа вопит о жизни, и вся привередливость старенькой лишь оттого, что разладица в ней самой, и никакой из сторон мать не дает потачки, послабки, не уступает, не поноровляет. Вот почти ничего не ест иль ест по тщательному раздумью: «для чего?». Чтобы дольше пробыть на миру иль поскорее съехать на Красную горку? Мать вела себя со мною, как с маленьким ребенком, а внутри все бунтовало и требовало возражений. Я был все время на грани разладицы, завода, и оттого, что смирял себя перед нудою Марьюшки, раздражение не покидало, изнуряло меня. Казалось бы, чего проще: встал из-за стола и ушел, нет человека – нет и проблемы. Но как оборвать вдруг, покинуть беседу, если что-то держит в застолье, путает ноги?..

Я ушел в другую комнату с таким горьким чувством, словно потерпел поражение. Нет, эта безлюбовная одинокая жизнь глубоко корежит, портит человека, ведь не всегда я был таким неуступчивым к ближнему, непотачливым… Реверанс в другую сторону, компромисс, комбинация, тонкая лесть, обман ради исцеления иль победы, игра фразой, словом и голосом – вот оружие психолога и политика, и я этот арсенал изучил вполне, но в отношениях с матерью он не срабатывал, ибо тут над всем хитросплетением уловок главенствует родная кровь.

Я запер себя в квартире, будто монах в келье. Я погрузился в одиночество и постепенно обрастал мыслями, как шерстью на лице, то минутами ненавидел нынешний быт, то тихо радовался ему, изумляясь порой богатству уединения. Каждое случайное слово, брошенная мимоходом фраза, мелкая стычка с матерью, разговор с Поликушкой, взгляд из окна на кладбище домов воспринимались с особым смыслом – каждая житейская мелочь как-то ловко укладывалась в затейливое кружево моих раздумий. Давно ли горел, метался по Москве, сжигал себя на словесных ристалищах, вербуя сторонников, перетягивал колеблющихся на свою сторону, подбрасывая в их засохшее воображение картины грядущего преображения России, и полагал, что только для бури и был рожден, но когда волнение штормовое утихло, когда море сгладилось и вся пена осела на берег вместе с медузами и водорослями, испускающими пряный запах, оказалось, что мой безумный бег по столице и проповеди истин были воплем ослепшего человека посреди безгласной пустыни. И тогда лишь понял, как ладно, оказывается, жить взаперти, нетревожно, отгородившись от безумной гонки за славою и чинами. Все познается в сравнении…

Но и это чувство истиха подтачивалось, и тогда хотелось срочно на люди. Все-таки между Кремлем и квартирою в панельном доме – глубокая пропасть, и загнанное внутрь честолюбие все время давало эту разницу понять. Я слишком решительно и безжалостно для себя прыгнул вниз и затаился на самом дне, отбив пяты. Ходить мог, но уже хромоножкой, сутулясь, не глядя встречным в глаза, словно бы стыдясь своего прошлого. Казалось, я наводил мосты меж потерянными людьми, тревожил в них человеческое и Божеское, позывал к противлению, а на самом деле копал ров и заполнял кипящей смолою, чтобы не нашлось храбрецов перепрыгнуть через него во власть, ловко захваченную жадными ловцами земного счастья. Изо всех сил возводил пирамиду герметиков-скрытников и был отлучен, изгнан из нее.

Я вдруг пожалел, что не остался у Катузовых. Сидел бы сейчас в углу, как домовая мышь, и доглядывал бы за всеми, стараясь проникнуть в души и забрать в свое досье их отпечатки. Марьюшка изнурила своею досадою, и все меньше теплых чувств оставалось для нее, своей нудою она сама изъедала мою любовь к ней, взращивала черствость. И то, что леденею, что отстраняюсь от матери, что совершаю этим дурное, не божеское, вызывало смуту, недовольство собою.

По внутренней напряженности я понял, что вслушиваюсь в тишину, пытаюсь узнать, что делается за стеною. Там хлебали кашу, до которой нс дотянуться, и оттого что не добыть ложкою из миски, она с каждой минутою становилась все лакомей. А, поди, пригорела, и вкус-то ее постылый, сидят, уставясь в столетию, как немтыри, и никакого сердечного разговора промеж ними никак не завяжется, и даже рюмка не оттеплит. К Поликушке тоже подход нужен, да еще какой подход-то: на цыпочках иль по-ужиному подползти, чтобы не вспугнуть ненароком. Но такова уж природа человеческая: чем недосягаемей что-то, даже и вовсе ненужное, тем завиднее и заполошнее, аж трясет всего, подай немедля, а то умру… А я бы разогрел беседу, все бы залились соловьями…