Беглец из рая

На экране телевизора, как на дне мутного аквариума, беззвучно толклись какие-то люди с постоянной, приклеенной к лицу улыбкой, одна лысая говорящая голова с неряшливой порослью под губами сменяла другую, точно такую же, по-сазаньи шевелились отверзтые рты, выпуская гроздья воздушных пузырьков, осоловело пучились рыбьи глаза. Московский вавилон вдруг скукоживался, терял свой гнилостный напор, принимал очертания вот этой лысой небритой головы с оттопыренными волосатыми ушами, превращался в гада, ненасытное тело которого утекало куда-то в преисподнюю, превращалось в алчную, все пожирающую кишку..

Вдруг на экране зарябило, замельтешило, и из этой донной мути всплыло смутно знакомое лицо базарной торговки, словно бы облепленное водорослями, это изрядно поредевшие, но искусно завитые в спираль волосы висели сосульками. Я подался с кресла навстречу, чтобы получше разглядеть новую героиню «нескончаемой пошлой стирки», затеянной чернявым наглым пареньком, но звук включить поленился, чтобы не досаждать душе. Экран из «говорящих голов» по моей воле вдруг превращался в театр бесплотных и таких нестрашных теней, смешных и порою милых своей картонностью, напыщенностью и детской наивностью. Значит, все зло мира, кое осаждает человека и проникает настойчиво в каждую крохотную щелочку нашего бытия, живет лишь в слове, таком эфирном на первый взгляд, не имеющем очертаний и постоянного унаследованного места обитания; это через слово растлители упорно домогаются до нас и покушаются на самое святое, но стоит перекрыть звукопроводы, и все нечистые превращаются в картон и фанеру вместе с их сокровищами, властью и полицией. Через слово разносятся не только пороки, но и душевные и телесные хвори, кои раньше насылались колдунами по ветру иль с подметными записками, с вином иль хлебом, а нынче вот пришли бесам в помощь эти бойкие равнодушные говорящие машины с бельмами вместо глаз, когда огромные русские пространства умелой чародейской рукою свернуты в неотразимо чарующий своей доступностью свиток, в котором с легкостью запечатлеваются все красоты и драмы мира… Посмотрел – и вроде бы везде побывал. Но это чувство внешнее, обманчивое; ведь сладкий запах ржаного горячего каравая не заменит животу хлебенного мякиша и подовой пропеченной крышки. Сколько ни говори «халва», во рту слаще не станет. И вот так везде нынче – обман для бедного человека, один лишь искус и раздражение души, чтобы она беспокойно тосковала и металась, мучилась неразрешимыми вопросами бытия и неисполнимыми мечтаниями, как бесплодная женщина, бесконечно грезящая о ребенке…

Пришлось водрузить на нос очки, чтобы через окуляры в этой грузной тетке с жирно напудренным, нелепо раскрашенным зобастым лицом узнать актрису Пируеву, кокотку и кокетку, однажды удачно снявшуюся в фильме. Прежде у Пируевой было круглое кукольное личико, фарфоровые, слегка подголубленные, всегда удивленные глазенки, матовые упругие щечки и тонкая, с надломом, курячья шейка, и вот эта наружная детская беспомощность и сусальная красота постоянно увлекали мужиков, обещали им каких-то неведомых блаженств. Пируева проела, пропила и прогуляла свою единственную киношную роль, и в конце концов, оставшись без мужей, но с блеклыми следами былых чар, столкнулась с Фарафоновым, снова холостым после очередного развода. Фарафонову, может быть, льстило, что затащил в постель актрисульку, у которой до того побывали в мужьях два генерала, космонавт, певец с зычным голосом и накладным париком, подстриженным под горшок, и толстый, как шифоньер, режиссер. Господи, как причудливы пути Господни робкому и нерешительному, но как зримы и удачливы они для дельного, нацеленного человека, – так решил я, разглядывая расплывшуюся несчастную женщину, но невольно думая о Фарафонове. Волею судьбы повязавшись с Пируевой через режиссера и госпожу президентшу, Фарафонов как бы рекрутился в обслугу к Хозяину, и не зная его лично, наверное, заключил с ним тайный контракт на верную службу и вошел в приличную дворцовую семейку, где так сыто пасутся народный певец, заслуженный режиссер, герой-космонавт и два богатых придверных генерала. Иначе бы так вольно не гулялось Фарафонову по белу свету и не сорилось бы деньгами, ведь потную копейку не выпустишь безрассудно из горсти, если знаешь, что завтра останешься без корки хлеба.

И только бездетной госпоже Пируевой не досталось крох с этого стола, но, оказывается, пришел час и для нее, сыскался наконец родственный приятственный человечек, похожий на беззастенчивого ворона, и притянул за руку на телевидение, как бы дал запоздалый допуск к гостевому столу. Сегодня она поплачется в жилетку, де, как худо жилось ей в проклятые советские времена, как бы установит связь по тайному коду, а вечером, глядишь, и телефонный звонок достанет из семейки… «Как-как… да вы что?.. и неужели?.. вы – великая актриса… и так!.. это ни в какие ворота…»

И перепадет Пироевой горбушка от каравая. Ведь у хлеба не без крох: не унесешь много, так хоть сытно поклюешь, а кое-что и в зобик затыришь.