Беглец из рая

Гаврош не спросил даже, поеду ли я. Он меня облагодетельствовал своим вниманием, и всякое возражение иль сомнение с моей стороны показались бы непростимым капризом немощного горожанина. Егерь поднялся к себе, заперся изнутри и погасил свет. Теперь на всю деревню тлело лишь мое окно.

Я замедлил на крыльце, бездумно вглядываясь во мрак, нет бы поскорее лечь спать, но я отчего-то упорно тянул время. Над кладбищем небо очистилось, высыпали звезды, с той стороны тянуло черемухой, и вдруг показалось, что этот приторный густой дух настоен на тлене. Над сосновым бором, прилаживаясь к его вершинам, искрилась большая медведица, в свои объятия собирая игривых детенышей. Небо втягивало меня, выпивало всякие земные соки, наполняло испугом каждую жилку… Я оказался наедине с небом, как в последние дни мира.

В городе человек одинок, как песчинка в бархане, одинок, но и обогрет дыханием сонмища себе подобных, повязанных в единую движущуюся систему невидимыми внешне скрепами, однако твое одиночество хотя бы скрашено мыслью, что всякий, невольно притертый к тебе в броуновском движении, точно так же одинок, он навряд ли более счастлив, чем ты, и в этом одиночестве неожиданно можно отыскать свое превосходство, утеху и украсу, его можно, при желании, разрушить в любую минуту.

В деревне одиночество иного рода: здесь над землею всегда распахнуто небо во всю ширь, во весь окоем: и перед лицом ночного, таинственно переливающегося неба человек чувствует себя соринкою в океане, где неоткуда ждать защиты; небо поглощает, засасывает человека и невольно заставляет рисовать неизбежную траекторию грядущего полета к Большой Медведице, к Венере иль к Марсу…

Хорал небесной музыки, льющийся на бренную землю, назначен вовсе не для тебя, заблудившийся путник, но для кого-то иного, более удачливого и счастливого, – вдруг горестно подумал я. – Небо по-роковому обманчиво, завлекающе, обавно, слабому человеку лучше не задирать головы, ибо там, наверху, за сияющей бархатной портьерой, унизанной адамантами, на самом деле пусто, безотзывно, студено, там сшибаются воинственные ветровые стихии и бесконечно вершатся битвы титанов – неумирающих богов, которым нет никакого дела до крохотной потухающей планеты, населенной тщеславными муравьями. Да и посреди битвы, где сверкают разящие мечи, разве бывают праздники, разве там водят хороводы песенные девицы, исполненные чистоты? Мы лишь очаровываемся призраками, отлетевшими с земли, и этот небесный праздник, что мы завороженно наблюдаем, задравши голову, на самом деле только эхо земного торжества, когда-то отчалившее в счастливые дни человечества во Вселенную и до сих пор возвращающееся к нам, отразившись от небесной тверди…

Небо отравляет смутными мечтаниями и без того короткую земную жизнь, и незачем смотреть туда, – так бестолково-грустно решил я, запахиваясь с головою в одеяло. От немирных небесных богов приходят к нам звездобайцы, прорицатели, волхвы и ведуны, колдуны и ведьмы, лишающие нас ясности мысли и трезвости чувств: их небесный хмель разбавлен ядом искуса… Отравленное человечество вошло в логическую антисистему, сбоев и своими силами уже не выйти из хаоса, если не поможет Бог…

2

Я только-только разоспался, когда Гаврош нетерпеливо торкнулся в окно. Его лицо едва прояснивало в стекле, я включил свет, и оно явственно проступило, как кладбищенский призрак: черные впадины глаз, расплюснутый нос, темная ямка распахнутого беззвучного рта, словно бы немой егерь вопил самой душою. То был череп, туго обтянутый ветхой шкурой. Под присмотром мертвеца я суматошливо одевался, и все выпадало из рук, как будто меня против воли тянули на скверное дело. Я, покачиваясь со сна, выбрел в сени, чтобы натянуть бродни, и вдруг нос к носу столкнулся с Гаврошем; егерь недоверчиво оглядел меня, покачал головою, дескать, и на кой ты мне такой нужон, нескладеха, и молча, не оглядываясь, вышел в заулок. Мужик был сосредоточен в себе и оттого сутуловат, словно тут же – от родимой избы – двинулся в разведку. Он сразу пропал в ночи, и только на проблеске речной заводи иногда прорастала его лохматая голова и сразу пропадала вновь… Я за свою жизнь никого не скрадывал, но поддался этому чувству: тоже старался ступать вкрадчиво, на пальцах, чтобы ни одна костомашка моего неловкого тела, застоявшаяся за московскую зиму, ни скрипнула, ни разбудила покойную ночь, едва брызгающую дождем-ситничком. В такую погоду хорошо поджидать кабана на овсах, утицу в камышах, леща в омуте, вальдшнепа на лесной поженке, глухаря в глухом суземке. Воздух был парной, вязкий, обволакивающий, его можно было раздвигать перед собою ладонями, как бархатную портьеру… В такие часы черемуха невестится, слегка приопускает с плеч свадебные покрова, приопрыснутые крепкими духами…