Беглец из рая

Зулус, решившись утекать, наддал пуще накось заводи, стремясь уйти за темнеющую излуку, где Проня ветвилась на десятки проток и ручьевин, густо обнизанных камышами: там-то его не сыскать… Его длинный челн, задравши высоко нос, походил на пирогу. Весло о двух лопастях сновало в воздухе, как мотовильце у пряхи… Разве сладить Гаврошу с природным рукодельным мужиком, который и черта в гроб заколотит, и уху сварганит в резиновом сапоге, если припрет, и врагу своему бестрепетной рукою сунет в порты гранату. Пока все походило на вздорную игру, которую каждый хотел выиграть иль перетянуть на себя, оставшись при своих интересах. Как говорится в народе: «Украл, не поймали – Бог подал. Украл, поймали – судьба подвела». Я следил за погонею, и мои симпатии сметывались то к Гаврошу, то к суровому афганцу. Мне было жаль обоих, и было непонятно, отчего с таким непокорством и злом сродники вели эту вражду.

Уже развиднелось, солнышко умылось, накатив на вершины поречных дубрав, отражение его слепяще вспыхнуло в реке, будто всплыл со дна слиток кипящей мартеновской стали, небо очистилось от ночного туска, день обещался быть добрым. Согласие и мир насылал Господь на землю, а эти двое природных людей, не слушая Спасителя своего, зачем-то отчаянно ратились в худых душах, не ведая любви… Кто-то наверху, начальствующий, сочинил для русских безнадежные, гибельные обстоятельства, и они, заплутавшие и покинутые, обреченные на тоскливое выживание, разделенные властью на две супротивные стороны, уже сами должны были искать выхода.

И вот один мужик, облеченный властью, похожий на цепного пса, теперь гнался за однодеревенцем, вроде бы преступившим закон, но закон-то особенно коварный, излаженный с подковыркою и тайным умыслом, вовсе лишающий мужика воли, его природной неразрывной связки с матерью-землею. Из северной шахты вернулся Зулус под отчий прикров, чтобы прирасти ноющей пуповиной, а тут, при видимости объявленной свободы, злая сила не дает русскому человеку и шагу ступить, давит кругом, и это при всеобщей разладице в стране и бессмыслице всякого нового уложения, сочиненного как благодать и поощрение для богатых, но как ярмо – для бедных…

Антисистема сбоев, овладевшая Россией, достигла уже каждого человека своей волокитою, бесконечной нудою и травлею, стяжательством, всяческими бессмысленными унижениями на каждом шагу, публичной травлею. И особенно трудно в этих условиях, когда честь поменялась бесчестием, а совесть бесстыдством. Почти невыносимо жить совестному, кроткому и мирному, кто не имеет силы и воли заступиться за себя, потратить в свою защиту такое короткое, отпущенное Богом время… Велят срочно переделываться на новый лад, перелицовываться темною изнанкою наружу, а многие не привыкли сметываться к каждому случаю, ловчить и гадить ближнему ради своего прибытка… Не камбала ведь, не гада болотная, чтобы менять шкуренку при нужде, а человек!.. «Ага, ты не можешь! Тогда подыхай при своей дремучести!»

Ведь вот нахрапистый человек Зулус, и все вроде бы не так плохо складывалось для него, но и тот пасовал перед назойливой перелицовкой заповеданных житейских правил.

Что-то обоюдотемное творилось на моих глазах, но я не мог рассудить, заставить враждующих опамятоваться, ибо сам, как стреноженный, застыл на травяном клоче, судорожно ухватившись за черемуховый сук.

– Ну, проклятый Зулус, перед Богом ответишь на праведном суде! – вдруг нелепо вскричал Гаврош, прежде никогда не осенивший лба, не вспоминавший библейских заповедей и навряд ли знавший их. И что вдруг нашло на егеря? Из каких нетей всплыло сокровенное, что мы прячем, таим в себе от людей на крайний случай?

Сквозь кружево листвы я увидел, как Гаврош, с досадою бросив в лодку весло, нагнулся за ружьем, ухватил за шейку приклада, резко потянул к себе, чтобы выстрелить навскидку… Может, в воздух, лишь для острастки, чтобы Зулус испугался и бросил дурить? Ведь с властями не шутят… Дальше совершалось что-то непоправимое, как в замедленном кино…

Гаврош напрасно торопился, он был слишком возбужден и рассержен, а злость в таких случаях – дурной помощник: это дьявола каприз, и не иначе. Куда бы делся от него Зулус, да еще при свидетеле?

Валкая посудина качнулась, ружье споткнулось стволами о досчатый набой и, описав дугу, вылетело из рук за борт. Гаврош подался следом, пытаясь перехватить, и душегубка перевернулась. Гаврош вскинулся над водою, в отчаянии вздернул руки, будто погрозил Зулусу, еще раза два показывалась в реке голова, вдруг откуда-то подул ветер, лодку запарусило и скрыло тонущего от меня. Зулус, смоля цигарку, наклонился над бортом, всматривался в Проню, будто подгадывал, откуда появится егерь, чтобы прижучить его веслом.

– Фёдор, спасай! – хрипло закричал я, не сдержавшись, выскочил из скрытни и неожиданно по грудь ушел в лещевый омут. Возглас мой дрогнул от холода и дал петуха. – Ради бога, спаси! Весло хоть протяни, будь человеком!..