Беглец из рая

Старуха встала на четвереньки, потом поднялась с кряхтением, но сполна разогнуться не смогла и, будто бобриха, поплелась, скрючившись, в борозду, подпирая ладонями в поясницу. Бормотала себе под нос: «Эх, Артём, Артём, головотяпый. Не дал тебе Господь ума, не дал и разума. А с жизнью ты сам расквитался, по своей воле… Уж тамотки, на небе-то, не жалуйся, синепупый, никому. Никто тебя здеся не забижал. А ты, вот, ловить рыбки никому не давал, и мясишка свежего лесного не давал… Сидел, как кот на мыше, и всех погонял. Да всем статьей грозил. А кому это занравится, когда точат нож на соседа… Скотинка то божья в лесу бродит для всех, а едят, кто при толстом кармане».

…Недалеко от входа на кладбище Зулус зачищал могилу, частил лопатою: наверх вылетали, как рыжие птицы, влажные комья рассыпчатого песка. Двадцать лет отгорбатил мужик на северной шахте с совковой лопатой на навалке угля, так что для него не труд – вырыть какую-то ямку. Вылез, смерил заступом, подбрил от травы кромку: наверное, остался доволен работой. Я глазел, подпирая плечом калитку. Зулус случайно наткнулся на меня взглядом и вдруг направился ко мне, будто рак с клешнями, наставив в мою сторону седой чуб, клювастый нос и тугую щетку усов.

– Вот смастырил Гаврошу землянку, – крикнул, не доходя.

– Выходит, и копать больше некому? – спросил я, чтобы завязать разговор.

Сначала могильщик повиделся мне излишне веселым и несколько торжественным. А может, показалось так моему осуждающему взору? От Зулуса пахло влажной разворошенной землею, тленом, пивом и табаком. Сложный густой дух, от которого воротит душу. Лицо было пыльным, золотистые песчинки застряли на высоковскинутых бровях, в густом частоколе ресниц, на широкополой шляпе из фетра. Губы стали желтые, спекшиеся от кладбищенской землицы.

– Значит, некому, – Зулус взглянул напряженно, строго, словно выведывал от меня тайные знания. Только сейчас я самонадеянно подумал, что мужик угодил под мою власть, и я могу вить из него веревки. И тут же повинился за свой осуждающий тон:

– Ну да, близкой родне копать могилу нельзя… Отныне, Фёдор, все на твоих плечах: и гроб, и крест, и ямка… Один ты из мужиков-то остался в нашем конце. Говорят: «Доброму народу нет переводу». А вот перевелись… Как моль съела.

– Баба родится для навозу, а мужик для извозу. Чтобы, значит, ездили на нем… Только одних скинули, тут же другие уселися на шею. Давно ли сидят, а уж протерли загривок до дырьев. Наплодили паразитов, склещились. Вот и не стало мужиков-то. – Зулус несколько раз нервно ударил заступом по частоколу, словно выбивал из себя злость. Видно было, что в нем поселилась смута. Ему куда проще было, когда афганскому чуреку он совал за опояску гранату… А теперь вот братан, наверное, снится, каждую ночь изводит изводом. Почему руку-то не протянул?.. Ведь как заклинило… И все, уже не вернуть того мгновения.

Зулус мялся, явно намеревался что-то спросить и не решался. Я догадывался, чем мается Фёдор, но клонил разговор в сторону. Хотя внезапная кажущаяся власть над мужиком меня гнетила. Моя внутренняя хмарь походила на душевную хворь, случающуюся при разлуке с близким человеком, причины ее известны, а изгнать из груди отчего-то не торопишься, тешишь ее в себе, испытывая странную сладость. Вроде бы и моей-то вины в случившемся никакой: это вина Зулуса неслышно переселилась в меня.

– Место высокое, сухое выбрал Гаврошу. Чуть наособинку вырыл, чтобы никого не грыз. И никто мешать ему не будет: ни отец-покойничек, ни дед с бабкой. Всю жизнь ему кто-то мешал. А сейчас лежи-полеживай… С детства драчун был. Чуть, бывало, выпьет, давай кулаками махать… Отцу глаз выбил. Отец сказал ему: «Как умру, ко гробу моему не подходи…»

Зулус принагнулся над загородкой, заглянул в мой дворишко: что-то неожиданно привлекло мужика.

– Это что там у сарайки-то лежит?..

– Крест бетонный… Старик Могутин для себя отлил, да вот поставить не смогли…

– Пустяки… Пусть послужит Гаврошу… На тракторе отволоку… Из-под него-то уж не рыпнется.

– Как братья еще посмотрят…

Мне бы обрадоваться, что позарились на крест, напрасно мозолящий глаза и вселяющий смутную тревогу. Но сейчас что-то ревниво вдруг затеснилось в груди, словно бы для себя берег.

– Чего у них спрашивать? Они только в бутылку глядят, будто в ней кино интересное кажут…

Прошел к сарайке, обошел вокруг намогильника, хотел даже сапогом попинать, наметанным взглядом оценил.

– Добрая вещь, скажу тебе… Такие штуки на дворе не валяются…

– А в Жабках, как видишь, валяются…

– Потому что дураки живут в Жабках и дурки… Ему же сносу нет… Двести лет простоит. Пожалуй, слишком жирно будет для Гавроша… Ему и кола осинового хватит. Этот крест для большого человека… Вот тебе, профессор, пойдет… Чтобы издаля было видать. Чтобы кто ни едет, поманывало поглядеть, кто под ним лежит. И Жабок не станет, и лесом все обрастет… Вот память – так память. А тут Гаврош… Смешно ведь… Ну просто насмех воронам.

Я обиделся за Артёма:

– Что он, злодей какой? Что ты на него вымостился?