Беглецы

…Зима для всех беглецов, да и для нас прошла благополучно. Еды у них было много, был и запас на случай какой беды. И охотиться они стали грамотно, отстреливая для стола рябчиков и куропаток, которых в том году было ввдимо–невидимо. Анатолий, правда, грозился с осени добыть пару сохатых: — Тогда жратвы хватит до тепла. Но немцы жались: все трое никогда зверя не убивали. Здесь же им хватало птицы. Рыбу тоже ели сколько хотелось, — добывали ее из «залома» — съемной корзины у береговых кольев плотинки на Черной. Уха из хариусов и красноперки была отменной, жарёнка из той же рыбы вкусной и сытной. Чего еще надо в тайге? Грибов, конечно. Таких грибных угодий, как здесь, они еще не видели. И только теперь начинали понимать, что такое есть ГРИБЫ для таежного жителя! И, правда, ничего вкуснее и сытнее этой Богоданной еды не придумать. А тут Ленард приволок из дому туеса с солеными рыжиками, с солеными же черными и маринованными белыми груздями: Нине очень хотелось чтобы гости, люди здесь чужие, гонимые, потому несчастные, узнали вкус грибов — «королей», которых в Германии, наверно, давным–давно нет. В ее доме, в глубоком, сухом, одетом камнем подпольи круглый год стояли окаренки — широченные кадки со всяческой таежной снедью и огородным соленьем…

… Лось сам пришел на табор, где немцы и Толя устроили себе схорон, или засидку на всякий случай: не могли они не понимать, что будет им самим, а тем более ссыльному Клещенке, если, не приведи Господь, погоня их настигнет. В конце концов, место это, вообще–то глухое и нелюдимое, огороженное от места их побега горной тайгой и двумя широченными водными потоками — Ангарою и Енисеем, напрямую отделено от той самой «Стрелки» всего лишь какими–нибудь шестидесятью километрами — расстоянием плёвым… Табор располагался у самой вершины крутой сопки. Она была наглухо укрыта густым, или как его назвал Анатолий, «разбойным» высокоствольным ельником вперемежку с кедровым массивом над кедровым же стланником, заросли которого смешались со смородинным подростом и малинниками. Чуть «разбавлял» этот непроходимый темнохвой осиновые поросли, уходившие вниз почти до Черной речки. Продраться сквозь эту чертову мешанину стволов и кустарника без тропы было, практически, невозможно. Зимой, тем более, когда лес был завален глубокими снегами. Потому убежище это, созданное самою природой, облюбовало всяческое зверье и птица. Ночи напролет дикие свиньи копались под кедрами, любились здесь, ссорились и яростно сражались с забегавшими сюда барсуками и росомахами. Облюбовала густохвойный сук над кабаньей тропою пара рысей. Соседей, кажется, они не трогали. Но зайцев ловили и затаскивали на сук постоянно. Однажды Юлиус усмотрел, как туда, с козою в зубах прыгнул сам кот — оморочо…

В феврале беглецы оказались свидетелями злобных драк нагрянувших сюда самцов — начинались рысьи свадьбы. Оморочи были настолько агрессивны, что пришлось отогнать их выстрелами. Стрелять в них Ленард не советовал — опасно, если только подранить: оморочь бросится на охотника! И не известно, как все окончится: беглецы, верно, не умеют отбиваться ножами…

А до этого, где–то в конце ноября, к ним пожаловал тот самый сохатый. Он стоял поперек тропы в осиннике и внимательно глядел на остановившихся от неожиданной встречи немцев, — огромный, черный, в венце страшенных как две раздавшиеся чудовищные бороны рогов с отростками–кинжалами. Ждал… Они впервые увидали лося… Да так близко — шагах в двадцати! … Солнце зашло. Лес вокруг налился настороженно–враждебной темнотой… И нервы у Хорста не выдержали, — он сорвал с плеча «Тулку», вскинул не целясь, нажал судорожно на обе «собачки»… Стволы громыхнули дуплетом… Пламя осветило сохатого… Он сорвался с места — невредимый, высоко поднимая ноги быстро пошел на людей… Хорсту бы перезарядить ружье /патроны торчали из открытого патронташа!/, собраться, снова выстрелить, только прицелясь, — на это всего и надо было секунд с десяток!… Но мощные ноги животного уверенно и стремительно несли черное тело вперед, и его огромная голова, опущенная вниз, нацелена была рогами–боронами в растерявшегося человека… И… Хорст побежал! Юлиус кинулся наперерез, вырвал из его рук ружье… Было поздно: сохатый настиг их — опущенными к самому снегу рогами он играючи поддел Хорста, косым рывком подбросил…

Был бы последним этот «полет» Хорста. Но удар был так мощен, что Ставински выброшен был вверх, в густую темень разлапистого кедра, и, крича от боли, ухватился руками за сучья…