Беглецы

Медведь зимою спит. А тот редкий зверь, который почему–либо не улегся в берлогу по осени — шатун, — опасен чрезвычайно! Я это уже не раз объяснял моим японцам, которые были не прочь поохотиться на зверя. Аркадий, да и Соседовы, всегда приносили им медвежатины. И не однажды рассказывали о зимней охоте на медведя. По их байкам получалось нечто праздничное, необычное, совсем не страшное; и уж вовсе безопасное это дело — взять зверя в логове… Но за этой «баландой»' о легкой и приятной охоте они тоже предупреждали о возможной встрече с шатуном. Сытый зверь боится человека. Если он, по ветру, '«услышит» человеческий запах — уйдет обязательно, чтобы избежать встречи. В берлогу медведь ложится только сытым. И если его застает снег прежде, чем он нашел место под берлогу, зверь свои следы прячет. И ляжет на зиму только тогда, когда убедится: никто места его лежки не знает. И засыпает он не сразу. Очень долго прислушивается, принюхивается. Пытаться брать его в это время особенно опасно: он выскочит из берлоги прежде, чем к нему удастся подойти метров на сто — сто пятьдесят… Беспокойство, страх, что его изгонят, очень велик у зверя. Он насторожен, зол, полон ожидания…

Шатун многократно опаснее.

Нередко бывают годы неурожаев ягод и орехов — основного питания медведя перед лёжкой. Медведь до глубокой осени не может отъесться. Он тощ, сух, постоянно голоден. Потому всегда озлоблен. Тощий медведь быстро слабеет. Догнать длинноногую дичь ему неподсилу. Скрасть, незаметно подобраться к ней он не может: от отощавшего зверя идет очень резкий, характерный запах, отпугивающий все живое на его пути. Сама Природа обрекает его на смерть, давая выжить наиболее сильному. Шатун, потому, сам идет навстречу человеку, которого и догнать не трудно, и скрасть, подобраться незаметно легко: запах человека зверь чувствует в безветрие километра за три. И неопытный от шатуна уже не уйдет. Сколько трагедий разыгрывалось в мою бытность на Ишимбе, а раньше, — на Чукотке, да на Колыме, когда неопытный охотник встречается с шатуном…

Вот и теперь, у самого дома, я увидел свежий след такого зверя.

Подошедшие японцы были поражены размерами лап медведя, великолепно отпечатавшихся на твердом снегу запорошенной слегка тропы. До сих пор они видели старые, замытые дождем следы медвежьих лап, да медвежий кал у оголенных деревьев, кору которых зверь сдирает когтями передних лап на высоту более двух, двух с половиною метров, или у разметанных зверем в поисках личинок гнилых колод…

Откровенно говоря, я был доволен, что мои друзья увидали, наконец, след зверя на снегу — явно шатуна, и хоть как–то устрашились.

Уж очень рьяно Кобаяси–сан рвался встретиться с медведем. Возможно, он соотносил это свое желание с удачами ординарной в этих краях охоты на кабанов. Тут он был ловок, быстр в реакции на поведение зверя. И бесстрашен. А это–то последнее качество очень опасно для добытчика такого зверя, — быстрого, молниеносно действующего, если чувствует угрозу себе и потомству; главное — беспредельно злобного и стремительного, ловкого не менее самого ловкого охотника. Способного из позиции невидимки мгновенно развернуться к стрелку, броском преодолеть на непостижимой для «свиньи»' скорости расстояние, отделяющее его от врага, сналету, неуловимым движением рыла снизу ударить острыми клыками… О, сколько прекрасных, умелых охотников, которые могли похвалиться самыми престижными трофеями Леса — медведями, рысями, росомахами, — прощались с жизнью или навсегда оставались калеками после внезапного нападения «косматого… окорока».

Говорю об этом и по опыту собственному, когда дважды чудом избегнул кинжального удара трехсоткилограммового зверя, внезапно ока–зывавшегося передо–мною… «…Страшен танк, идущий в бой!«…

Но вот у Кобаяси–сан все получалось отлично. Он был собран, внимателен и непостижимо спокоен даже в самых, казалось бы, драматических ситуациях охоты на большого зверя. Безусловно, собранность и внимательность были суть национальными его качествами — они вырабатываются поколениями рыбаков, добывающих свой нелегкий хлеб в открытом море, полном непредсказуемых опасностей. Спокойствие именно на охоте было от уверенности, что он все делает правильно, что оружие в его руках всегда готово к выстрелу. Стрелять же он умел профессионально. Чего уж о Ямамото–сан никак сказать нельзя было. Хироси «мазал» классически, с десятка метров! Уже потом, много после того, как, Кобаяси–сан встретился со своим зверем. Хироси признался мне, что не может стрелять в живое существо, если это не глупые рябчики и не таймени, охотиться на которых я его научил. И стреляет он в эту глупую птицу и в речного разбойника тайменя только потому, что… — Надо же, Додин–сан, что–то есть?… На одних грибах и ягодах — очень трудно в зимней тайге… — И признался:

— Наверно, это не хорошо, но и в армии, на войне, я никогда ни в кого не выстрелил…. Даже когда американцы безжалостно расстреливали нас, когда брали Якушима…