Беглый

За всеми моими шекспировскими страстями я совсем не заметил, как вдруг нагрянула весна. Это означало, что моя зангиотинская тысяча и одна ночь подходила к концу и скоро забрезжит свет малинового утра. И будет это утро только моим. И помнить его нежность я буду всю оставшуюся жизнь.

Помните как у Василь Макарыча?

«И вот она — воля!

Это значит — захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.

— Вам плохо?

— Мне хорошо, мать, — сказал Егор. Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться»

Когда до моего звездного часа оставались считаные дни — спецэтапом вдруг выдернули Сагита. Затребовал большой Ташкент.

Поговаривали будто бы даже повезли главного гада всея Зангиоты во внутреннюю тюрьму службы нацбезопасности — ташкентскую Лубянку. Якобы, на разработку то-ли каких-то турков, то ли чечен — арестованных при попытке с оружием перейти через речку в Афганистан. Не знаю. Мне тогда не докладывали.

Сагит наш был крымчак, а крымские татары хорошо понимают говор турков. Может и врут насчет разработки. Разберись сейчас поди. Я лично никогда не видел от него зла и воспоминания о Сагите у меня остались самые теплые. Крымские татары — умный, немного хитроватый и очень душевный народ.

Руководителем секции сразу же поставили Грека и я с огромным облегчением и радостью передал Геше пюпитр и дирижерскую палочку сильвестра столовой. Соскочил. Удивительно легко.

Грек вручил мне золотой парашют — пост временно исполняющего обязанности старшего гада ночной смены. Я делал короткий обход постов — подогревал чем мог пацанов-вахтеров и стремглав бежал на первый — к Рамиле. Мы оба знали, что я уже на подлете к свободе и редко касались этой грустно-радостной темы.

Я не знал, как быть дальше с Рамилей. Была бы она настоящей девчонкой — расписался бы еще до звонка, а потом ждал ее освобождения, а так…

Как же так? Тут тупик. Грустный тупик печальной и короткой истории любви. А может от этого она еще прекрасней? Как в «Фиесте» у Хемингуэя или в «Циниках» Мариенгофа? Разве любовь это обязательно постель? Обязательно свадьба? Обязательно — чтоб до самой смерти? Если вы и правда так думаете, мне до слез вас жаль.

* * *

Однажды я набрался смелости и очертя голову спросил у татарки — нравится ли ей Грек. Понятно, что я хотел спросить о другом, но не хватило духу, а это вот бухнул в горячке и замер.

— Грек? Почему он вдруг должен мне нравиться?

И вообще — татарка кокетливо прыснула — и вообще мне нравится только Кришна. Давай лучше поговорим о тебе. Что ты делать будешь как выйдешь на волю?

— Ну сначала — я, понятное дело — в ванну. Смывать водкой и мылом.

Потом просплюсь часов двадцать. Без конвоя. Потом — возьму огромный мешок, набью всякими разностями и приеду сюда, к тебе — передачку сделаю.

Проторчав допоздна у Рамили, я выкатывал из парикмахерской старинное кресло и спал прямо под открытым небом, посреди плаца. Служба в СПП сделала из меня клаустрофоба — до сих пор предпочитаю находится на улице большую часть суток, будто гад на смене.

Я смотрел и смотрел в небо, пока оно не начинало кружится медленной каруселью. Странно что где-то в мире была другая жизнь. Война, смерть, любовь, рождение детей — мысли начинали кружится вместе со звездами и я медленно улетал прочь из Зангиоты.

Тут за ночь до моего звонка меня и застукал ДПНК:

— Каму турма, каму дом радной, ссукя? — вопросил он, возвышаясь надо мной, как громоподобный Шива из Рамилькиных комиксов.

— Виноват, гражданин дежурный помощник начальника колонии, по жилой без происшествий! — соскочив и отряхнувшись в стойку смирно рапортовал я.

— И как ты знаишь, что бес проишествий,***нний твой башкя? Лижишь тут, испишь, пирдишь пляц? Давай бегом нахуй псталовой — шеп-повар, Рустам-акя турген-чи, скажи пусть заптракь, яйца, масля-шмасля тудавой-сюдавой таерлаб куйген, мен попозже келаман — понял?

— Понял…

И бегом. Уговаривать меня не надо. Подальше от тебя, начальника, и прямой в столовую. Тут я уже как рыба в воде. Но это — в последний раз. Сегодня — звонок. Сегодня — домой!

Не смеем вас больше задерживать-с! Вернул все долги обществу. Сполна. Теперь домой.

Теперь я этому занудному обществу ни хрена ничего не должен.

И-ээх, цыгаанка с каааартами…! Едемте в Москву!

Утренняя проверка длиною в саму бесконечность. Время просто остановилось.

А может и движется, только так медленно как только может за пару часов до освобождения. Я слышу заунывный скрип каждой секунды.

Мои ноги не выдерживают и вдруг свинцово затекают как у ботаника-первоходочника. На строгом режиме на проверках всех без исключения сажают на корточки. Подавляют.

Первое время с непривычки аж встать не можешь после долгого просчета, в ноги впиваются миллионы иголок.

А потом, с годами привыкаешь, хоть бы и хрен, часами можно сидеть как в удобном кресле. Именно по привычке подолгу сидеть на корточках можно легко отличать на воле бывших янычар.