Беглый

Полки назывались буковые, и я тогда все время думал будто буковые это «книжные», от английского «book». Столовые наборы дозволенных советской цензурой писателей. Оживлял эту пыльную бронзу поток толстых литературных журналов, которыепроцветали в начале перестройки. Эти журналы мы читали по очереди. Нельзя говорить что в перестройке не было ни капли позитива. Я пожал руку Аксенову, Войновичу, Саше Чёрному и Венедикту Ерофееву.

И хотя творчество отца было очень далеко от литературы — малоблагодарный процесс взлохмаченной писанины с пятнами от чернил на руках считался у нас дома одним из самых почётных.

Когда отец писал, дома нельзя было включать телевизор и магнитофон, ронять посуду, громко разговаривать или топать ногами. Проснувшись, я наскоро проглатывал выставленный матерью завтрак, сгребал в охапку маленького пуделя Борьку, которого отцу подарили на новоселье, и мчался исследовать необъятные Сергели.

Сергели были в ту пору маленьким спальным островком среди бескрайних полей ближнего ташкентского пригорода. Поля были пересечены речушками, оврагами и прочей сьеррой-леоне.

Там было целых два поля чудес. На одном поле чудес росла гигантская сладчайшая клубника. Нужно было лечь на спину и тихо ползти между грядками — так что бы не увидел со своего шалаша бабай-сторож. Я тогда сделал первое в жизни философское открытие — когда чего-то слишком много, даже клубники, то быстро приедается. Проглотил несколько сросшихся ароматных ягод, иной раз с примесью глины, и вдруг понял, что наелся.

А клубничка смотрит со всех сторон и смеётся.

Второе сергелийское поле чудес было плантацией драпа — я вам о нём чуть позже расскажу.

В ходе одной из наших бесчисленных с Борькой исследовательских экспедиций, мы и забрели на сергелийское кладбище. Место, которое для меня, Макса, Димона, Лешего, Альбы, да и Борьки стало секретным островом. Потайным уголком детства, который есть у каждого.

* * *

Праздники в жизни обычно кончаются моментально и сразу — напрочь. Как и шампанское. Я просыпаюсь на моей родной кушетке в кабинете отца в будничное свинцово-тяжкое утро понедельника. Но мне все равно быстро становится радостно и светло.

Светит сквозь полупрозрачные шторы родительской квартиры робкое солнце, из кухни ползёт запах обжаренных на сливочном масле пельменей, и главное, не поёт больше Михаил Круг. Угомонился. Или доехал-таки в свой смердючий централ, вдосталь нахлебавшись горя в дороге.

У меня нет паспорта, прописки, работы и копейки денег. Опять придётся возрождаться из пепла с полного нуля. Благо, что не впервой, но с каждым разом это становится все хлопотнее и хлопотнее. Будто бы продолжается моя отсидка — только устроюсь в норке, обмякну, а тут снова нужен гол. Кому-то вечно от меня нужен гол.

Иду по Бог Чинар улице в сторону автобусной остановки. Бог Чинар. Как Бог войны или Бог Ветров. Раньше эта улица называлась улицей Михаила Массона. Чем им успел насолить археолог Массон, приехавший в Туркестан еще до революции, и благополучно ковырявшийся в глине до самого начала перестройки — ума не приложу. Наверное, фамилие у него неправильное. А может быть Масон докопался до сути и принял ипостась Бога Чинар? Поразительно сколько знаковых событий я пропустил пока сидел в каталажке.

На улицах прибавилось иномарок, да и отечественные тачки выглядят совсем как-то иначе. Все это дело мчится, крутится, жужжит, дымит, пролетает мимо, грозя сбить с ног. Хочется встать и оторопело пялиться по сторонам. Я стал тормозом. У меня реакция подводной черепахи.

Вроде Ташкент, а вроде бы и нет. Все магазины и остановки покрылись золотистым анодированным алюминием. Везде гордо написано — Панасоник, Филипс и «Узбекистан: страна с великим будущим И.А.Юртбаши».

Я думаю и настоящее у этого самого И.А Юртбаши тоже удалось на славу.

Особенно нелепо золотистый алюминий выглядит на хрущобах. Реликт коммунистических достижений, с покосившимися водосточными трубами, облезлой штукатуркой подъездов и вдруг блестящим позолоченным бельмом — «Юридическая контора МАСЛАХАТ». Я бы добавил им подзаголовок слоган — «Маслохат. Реальные маслокрады это наш профиль. Утрясаем всю канитель — от штрафа до мокрухи».

Раньше город мой был багрово-красным. Пролетарско-революционным. Сейчас госцвета поменялись, и весь Ташкент стал сине-зелёным. Сине-зеленые автобусы, сине-зелёные трамваи, зелено-синие вывески и сине-зелёные деньги.

Хамелеоновая мимикрия цветов Ташкента зацепила и названия улиц. Бывшая Нищебродская стала теперь Амура Тимура, Карламаркса превратилась в одночасье в Ататюрка, а сквер революции стали называть звонким словом «хиёбан».

* * *

Не то чтобы воздух Ташкента пропитался страхом, воздух исчез совсем. Столь необходимая для жизни смесь газов превратилась в смесь ужаса, страха и ненависти. На какой-то миг мне показалось, что в колонии строгого режима гораздо легче дышится.

У людей серые лица и мёртвые глаза. Люди одеты в разные оттенки серого. Будто и тут действовал режимник Бахром со своими деревянными солдатами. Никто не улыбается.