Белая молния

Ермолаева задела самоуверенность Курманова. Разговаривает, как с равным. Станет комэском — ох нахватает он шишек. Ох и нахватает… Такие до первой спотычки горячи, а как обожгутся, сразу смирнеют.

Дорохов был терпеливее и сдержанней Ермолаева. Что поделаешь, думал он о Курманове, такой сейчас приходит в авиацию народ. Рассудительны все, на слово не верят, каждого убеди, каждому докажи. Раз Дорохов сказал Курманову: «Скоро эскадрилью принимать будете, присмотритесь, как и что делает Ермолаев». Ответ Курманова поразил его. «Да, есть что у него перенять, только не все — Ермолаев убаюкан парадным благополучием». Так и сказал: «Убаюкан».

У Дорохова тогда дрогнули брови. Вот и узнай, что у Курманова на душе. На вид молчалив, скрытен, а в натуре у него безоглядная дерзость. Даже актеры подметили эту особенность характера Курманова.

Когда Ермолаев ушел в замы к Дорохову, Курманов был назначен на его место. Дорохов хорошо запомнил тот день. Тогда в Майковку прибыли артисты Театра Советской Армии. Вечером они показывали спектакль, а утром Дорохов пригласил их на аэродром.

Воздух неожиданно взорвался, словно ударил гром. Казалось, вот-вот лопнут перепонки. Актеры смотрели на стоянку самолетов, что-то восторженно кричали друг другу, но никто никого не слышал.

— Это же иерихонская труба, ревмя ревет! — крикнул актер Иван Дынин-Арбатский, когда турбинный вой ненадолго стих.

В это время все устремили взор на старт. Самолет брал разбег, и оранжевое пламя кольцами струилось позади него. Он поднялся в небо, уже не был виден, а пламя еще долго торчало, как хвост кометы.

— Поглядите, какая у них сцена! — восхищенно заговорил опять Дынин-Арбатский. — Ни кулис, ни занавеса. Один только бескрайний небесный простор. Зрителей собирай хоть миллионы.

На какой-то миг актеры замерли. Было странно смотреть на самолет без звука. Летит в мертвой тишине. Они удивлены, растеряны, поражены — куда делся звук, что с ним случилось? Смотрят на Дорохова, а тот спокоен. Самолет с шелестящим свистом пролетел как снаряд. И только позади него оглушительно раскололись сразу земля и небо.

Но вот самолет приземлился, и из кабины спустился на землю Курманов. Актеры смотрели на него, как на бога. Смотрели и не верили: неужели это он впивался в небо, переворачивал самолет-ракету на спину и летел ровно, как по веревочке, неужели это он вязал мертвые петли, носящие имя Нестерова. Они выворачивали шеи, чтобы не потерять его до виду, и все равно теряли.

— Как же это вы? — спросил ошеломленный Дынин-Арбатский.

— А что? Я же ничего не делал. Я только летал. А надо пускать ракеты, стрелять, уничтожать цель… Вот там работы прибавляется. А летать — это еще не все…

Дынин-Арбатский был потрясен: «Он ничего не делал, только летал. Мать моя…»

За обедом Дынин-Арбатский встал, как на сцене. Расстегнул пуговицы цветного клетчатого пиджака, поправил галстук-бабочку, провел рукой по голове с густыми темными волосами и театрально, словно исполнял роль, начал свой монолог, тщательно выговаривая каждое слово.

— Друзья, вот кто настоящий герой, — Дынин-Арбатский показал восторженным взглядом на капитана Курманова. — Играем мы собирательные типы, а вот он один, и в нем все. Все, что есть в человеке прекрасного. Но попробуйте его сыграть на сцене — не получится. Ни за что не получится.

Я играл наглого Герострата, надменного Цезаря, играл самых выдающихся людей, каких только знала человеческая история: гениальных ученых, поэтов, великих полководцев. А вот этого сокола не смогу. Разве можно уловить и взять на свое актерское вооружение хотя бы частицу его характера? Взгляните на него — он же до безумия прост. У него простые человеческие слова, сдержанная, даже смущенная улыбка. А жесты… Жесты… Они у него короткие, точные, каждый заменяет много слов. Только, может, глаза чуть-чуть с особинкой. Если присмотреться — заметишь в них какое-то ликование. Друзья, парадоксально, но это же так: я вижу сложность натуры летуна в необыкновенной простоте.

Но какая сила за этой непосредственностью! Какая вера в себя, в самолет. Такие ничего не боятся, потому и просты, бесхитростны, а порой даже наивны.

Мы видели, как самолет пронзал небо. Это же фантастика! Не самолет, а молния. Белая молния, сотворенная человеческими руками.

Так скажите же мне: на каком дыхании и в какие мгновения полета взрывалась яростью и азартом его душа, на каких рубежах вскипали пики высочайшего напряжения ума и воли, как билось сердце и горела кровь, когда он в бесстрашии своем бросал вызов небесной стихии?!

На земле я не вижу в нем этого. Но это же было, друзья мои! Было! До чего же непостижимо искусство полета!

Боже мой, что он наделал! Я же теперь не смогу жить спокойно. Буду просыпаться и кончать день с одной и той же мыслью — сыграть на сцене летчика нашего времени.