Белая ночь

В кабинете были спущены шторы, мебель по-зимнему стояла без чехлов, картины не были затянуты кисеей, на полу лежали ковры, и все это вместе с большим роялем, видневшимся из зала, и симметрично расставленными бутылками в столовой на длинном столе, точно сдунуло с сознания Ключарева и Гордеева прежнюю туманную пелену. Слишком реально стучали на камине бронзовые часы и краснел переплет толстой адресной книги, а шаги горничной и звяканье ключей в буфетном шкафу говорили о том, что в квартире течет солидная, размеренная жизнь, что хозяева действительно вернутся к назначенному времени и что поехали они кататься, быть может, на собственных лошадях. Гордеев сидел на диване с неестественным побледневшим лицом, криво улыбался и казалось, что только ложный стыд и боязнь упреков со стороны художника мешают ему встать и уйти. Ему уже было до очевидности ясно, что вот ни с того, ни с сего двое людей вломилось поздно ночью в чужую квартиру, и через несколько минут произойдет какая-то никому ненужная ерунда, причем хозяева и гости будут говорить на разных языках, а гостей в конце концов попросят убраться вон. Между тем Ключарев ходил по кабинету громадными шагами, бормотал что-то про себя, махал одной рукой сверху вниз и было похоже на то, что он обдумывает длинную вступительную фразу.

-- Чему ты улыбаешься? -- вдруг со злобою спросил художник, останавливаясь перед диваном.

-- Ничего, так, -- отвечал Гордеев, не глядя ему в глаза.

-- Однако нельзя же смеяться без всякой причины...

-- Глуповато как будто выходит, -- набравшись храбрости сказал Гордеев и страшно покраснел, -- ну, объясни пожалуйста, за коим дьяволом мы сюда пришли?

-- Конечно, я так и знал, -- безнадежно махнул рукою Ключарев и еще поспешнее заходил по кабинету.

-- Хорошо, -- сказал он немного погодя, -- пусть будет по-твоему, предположим, что мы сделали глупость, толкнувшись в первую попавшуюся дверь и что если начинать войну с мещанами и окружающей их скорлупой, то по строго обдуманному плану, но разве тебя не соблазняет перспектива сказать обитателям сих палат несколько приятных слов и уйти с гордо поднятой головой? Наконец, вообразим, что эта квартира с ее слишком безмятежными очертаниями портьер, с обдуманною солидностью меблировки, правильно расставленными безделушками, с которых ежедневно смахивают пыль, в самом деле не мечтает ни о каких "истинных свободах" и не ждет никакого пророка и что в лучшем случае нас с тобой встретят и проводят снисходительно-удивленные рожи, но -- черт возьми -- утешайся мыслью, что ты совершил своего рода подвиг, поборов в себе мелочный буржуазный страх... А ведь я, знаешь, совсем не то говорю, -- поймал себя художник, -- вот так история, что же это такое произошло?

Растерянно и в то же время мальчишески-весело улыбаясь, он стоял перед Гордеевым, и ему самому начинало казаться, что единственной благоразумной вещью было бы плюнуть на все и уйти, как вдруг зазвенел все тот же слишком громкий звонок, постукивая каблуками пробежала горничная и раздались уверенные небрежные голоса:

-- Никто не спрашивал? Станислав Людвигович не приезжал? Кто? Незнакомые? Ни разу не видела? Кто бы это мог быть?

Торопливый, притворно-озабоченный тон адвоката, неестественно певучее контральто женщины, спросившей о Станиславе Людвиговиче, шуршанье шелковых юбок, раздавшиеся у дверей в кабинет медленные, тяжеловесные шаги, -- до какой степени это было обыденно и реально и не имело ничего общего с уличными проектами и розовыми мечтами Ключарева. Между тем отступление было невозможно: высокая, представительная фигура с расчесанной на обе стороны холеной бородой стояла на пороге в дверях.

-- По какому делу? -- спрашивал все тот же притворно- озабоченный голос, -- разве швейцар не сказал, что летом я принимаю только по утрам? Покорнейше прошу изложить как можно короче. Попрошу к письменному столу.

И Ключарев с Гордеевым не успели произнести ни слова как адвокат уже сидел в кресле за столом, а перед ним лежал чистый лист бумаги и горели четыре электрических свечи под зеленым шелковым абажуром.

-- К вашим услугам, -- говорил он, не глядя ни на того, ни на другого.

-- Дело в том, -- начал Гордеев, обратив к художнику умоляющие глаза, -- что три года тому назад у меня умер отец, после которого осталось два дома и капитал... Капитал в свое время был распределен между наследниками, а дома остались в общем владении. Каменные. Один заложен, а другой...

-- Дома в Петербурге? -- оживленно перебил адвокат.

-- Да, т. е. нет, -- сказал Гордеев и вдруг замолчал.

-- Однако, как же это -- и да, и нет? -- мягко улыбаясь спрашивал адвокат, -- впрочем, не важно. Вы, вероятно, хотите хлопотать о разделе. Придется продать. Сколько наследников?

-- Восемнадцать, -- сказал Гордеев, теряясь больше и больше и видя, что в глазах у Ключарева загораются огоньки.

-- Однако, -- удивился адвокат, и для чего-то записал на бумаге цифру 18.