Белое станет черным

Марго залпом допила портвейн. Затем протянула руку к бару, достала бутылку и налила себе еще. «Гулять так гулять», – с горьким отчаянием решила она.

Потом она пила еще. И еще. Затем ей позвонил бизнесмен Соболевский, с которым Марго рассталась полтора месяца назад, после того как он предложил ей руку и сердце, предупредив, что он приверженец «Домостроя» и Марго придется изменить свой образ жизни, ну, или хотя бы внести в него серьезные коррективы. Время от времени Соболевский звонил ей, снова и снова уговаривая выйти за него замуж. На этот раз повторилась та же история. Бизнесмен хвастался кольцом с бриллиантом в два карата, обещал измениться, подарить джип… Марго выслушала его тираду с угрюмым молчанием, а когда он прервался, чтобы перевести дух, сказала слегка заплетающимся языком:

– Соболевский, найди себе другую подопытную мышку.

– Что? – удивился тот. – Какую мышку? О чем ты, Марго?

– Иди к черту, – сказала Марго и брякнула трубку на рычаг.

Потом она допила «Порто» и уснула прямо в кресле, перед включенным, беззвучным телевизором. Телефон звонил еще несколько раз, но Марго его уже не слышала. Она спала тяжелым, похмельным сном. И всю ночь ее преследовали кошмары.

Глава 2

Ночь в «Курфюрстен-Отеле»

Москва, декабрь 1922 года

1

Огромная широкоплечая фигура Маяковского замерла возле стены с развешанными фотографиями. Некоторое время поэт с интересом разглядывал снимки, потом криво усмехнулся и сказал:

– Н-да.

– Что? – не понял Родченко, отрываясь от настраиваемого аппарата.

– Да вот гляжу я на твои художества и понять не могу, на кой черт тебе сдались эти бабы?

Родченко пожал покатыми плечами.

– Мне нравится фотографировать женщин.

– Это женщины? Это изнеженные на солнце кошки, текущие любовным соком. Таких нужно не фотографировать, а е…

Родченко засмеялся. Маяковский еще немного походил по мастерской, рассматривая фото. Возле одного он остановился. Долго всматривался в него и наконец сказал каким-то особенно грустным голосом:

– Не знаю, не знаю… Правильно ли все это.

– Что? – спросил Родченко, устанавливая камеру на штатив.

Маяковский кивнул подбородком на фотографию:

– Да вот эти все ромбы и шары. Разъять все на простые формы несложно, а вот собрать обратно… Надоело упрощать, Саша.

– Это ты-то упрощаешь?

– И я, и ты. Ну, тебе-то проще – выстроил композицию, и порядок. А я работаю со словом, значит – со смыслом. Тут самое простое уже давно придумано.

– И что же это?

– Букварь, – с кривой усмешкой ответил Маяковский. – Дальше упрощать некуда.

– А как же Крученых?

– Дыр-бул-щир? – брезгливо проговорил Маяковский. – Это рев, а не стихи. А реветь полагается зверю, у него лучше получается.

Родченко прищурил на Маяковского лучистые, добрые глаза.

– Ты что, не с той ноги сегодня встал? – негромко спросил он.

– Угу, что-то вроде этого. – Маяковский поправил в нагрудном кармане пиджака большую перламутровую ручку, какой обычно подписывают бумаги в учреждениях большие начальники. Ручка была роскошная.

– Ого! – улыбнулся Родченко. – Где добыл?

На толстых губах Маяковского заиграло подобие улыбки.

– У Левидова выиграл, – горделиво сообщил поэт. – В маджонг. Разделал критикана под орех, это – добыча. Сделай так, чтобы в кадр вошла.

Маяковский сел на стул красного дерева, оглядел резные подлокотники и ехидно проговорил:

– Где ж твои чистые формы, художник? Их и в природе нет, а уж она сильна упрощать. У природы все витиевато и волосато, все запутано – одна сплошная борода на витых ножках. А ты хочешь простых форм.

Маяковский вставил в угол большого рта папиросу, небрежно прикурил от длинной спички.

– Ты сегодня явно не в настроении, – мягко, как всегда, сказал Родченко. – Тебя, должно быть, актриса твоя чем-то обидела. Не дала тебе своих форм видеть, и ты теперь обиду на моих формах вымещаешь.

– Ее формы посимпатичнее твоих, – заметил Маяковский.

– Кто бы спорил. Ну что? Начнем, пожалуй?

– Валяй, начинай. Папироса тебе моя не мешает?

– Мешает.

– Ну, так я ее казню, – Маяковский воткнул недокуренную папиросу в грязное блюдце.

– Стой! – окликнул его Родченко. – А, ты уже затушил. Зажги новую!

Маяковский послушно достал вторую папиросу. Закурил. Повернул бычью голову к объективу фотоаппарата, и Родченко щелкнул затвором.

– Поймал блоху за обмотку, – насмешливо сказал Маяковский. – В следующий раз предупреждай, не то кадр смажу.

– Склони, пожалуйста, голову, – попросил Родченко. – Только без нарочитости, а так, как ты делаешь по своему обыкновению… Так… Хорошо… А теперь смотри в объектив.

Маяковский напряженно уставился на фотоаппарат.

– Нет, не так, – сказал Родченко. – Спокойнее. Будто я тебе что-то важное говорю, а ты слушаешь.

Маяковский кивнул и изменил подъем головы, даже улыбнулся.

– Нет, не пойдет, – Родченко отпрянул от видоискателя камеры, нахмурился, подпер подбородок большим пальцем и уставился на Маяковского немигающим взглядом.

Маяковский спокойно смотрел ему в глаза, не советуя и не спрашивая.