Белые кони

Он скоро скрылся в темноте, а Иван Дмитриевич сидел на подножке «газика» и думал. Невесело было у него на душе. Он припомнил, как прошлой осенью вернулся из армии Генко Лесуков, обрюхатил бухгалтершу Валеньку и смылся. Валенька поплакала, погоревала, а потом родила сына. Иван Дмитриевич вспомнил разговор с Генкой, как сулил ему и новый дом, и лучшую корову, и свой «газик» отдавал. Генко имел диплом механика по тракторам и автомобилям и был бы незаменимым человеком в колхозе. Так нет! Не остался Генко в колхозе. Да разве один Генко? Илюха Смольников подался на Белое море в рыбаки, Николай Жерихин устроился под Ленинградом. Инженер-строитель. Манефа Колбина закончила Тимирязевскую академию, стала агрономом, но вышла замуж за москвича и теперь работает в каком-то НИИ. Витаха Кузнецов, Пашко Замараев, братья Савушкины, Биричевский Валентин… Сколько их, молодых, здоровых, грамотных, живут на сторонушке! Ивану Дмитриевичу иной раз искренне было жаль уехавших парней и девушек. «С ума они посходили, что ли?» — спрашивал он деда Кельсю. «Все норовят, где полегше, — отвечал дед. — Подожди-и… Придет час — хватятся, ан поздно…»

Иван Дмитриевич аккуратно затушил папиросу, встал и пошел в избу.

Глава четвертая

На конюшне

С тех пор как пришлось отвести мерина Синька на бойню, пропал сон у деда Кельси. По ночам он уходил на конюшню, подстелив попону, ложился на сено и, прислушиваясь к вздохам и всхрапываниям племенного жеребца Любимца, грустно думал об умершей старухе, о сыновьях, а когда впадал в короткий сон, казалось, что по пыльному Никольскому тракту ведут не Синька, а его, конюха деда Кельсю. Старик тревожно вскидывался, хватался за сердце, пялил в непросветную темень конюшни глаза и уже до рассвета не ложился, бродил по пустым стойлам (коней каждую ночь угоняли на острова), засыпал кормушки овсом, ворчал про себя, а порой уходил по мокрой росной траве куда глаза глядят и шел долго и бездумно.

Жалко было вести Синька на бойню, ох как жалко. Кажется, ни одну лошадь так сильно не жалел Келься, как старого мерина, хотя за свою жизнь не один десяток коней, и молодых и старых, отправил он в последний путь до городской бойни. И все не по своей воле. О чем говорить? Извели коней. Если во всем колхозе десятка два осталось, так хорошо. Не осталось, поди… А как они выручают хозяйство! При таких аховых дорогах — болотины да ухабы — лошадки в самый раз. Где машина только тарахтит и ни с места, лошадки шажком-шажком, потихоньку, а двигаются. Взять прошлый год. Если бы не кони, пропало бы на Красных островах сено. Осенью внезапно и стремительно вспухли реки, и покатилась на острова ледяная мутная вода. Тракторы вязли на дорогах, а кони с трудом, но карабкались, по пузо проваливались в болотистых местах; жгли их усталые мужики кнутовищами, и, напрягаясь, скаля желтые зубы, вытягивали лошадки тяжелые возы сена на сухие места.

Келься вел Синька по светлой утренней дороге, совершенно пустынной, заросшей с обеих сторон густым ольшаником. Светило солнце. Пели лесные птицы. Пронзительно кричал ястреб. Тишину нарушали лишь шаги Синька и Кельси. Глядел конюх на ясный, солнечный и тихий мир, и вдруг сами по себе потекли у него по щекам слезы. Он смахнул их рукавом один раз, второй, а они все текли и текли. «Стар стал, — спокойно подумал Келься. — Пора, видно, собираться… Восьмой десяток. Шутка ли…»

И потом в бессонные ночи, проведенные на конюшне, Келься все чаще и чаще обращался к мысли о смерти. «Чего уж, — думал он. — Пора. Пожил, слава богу, попылил. Всего насмотрелся. И худого, и хорошего».

Кельсина жена Елизавета умерла два года назад. В последние часы громко звала она своих сыновей и внуков, всех вспомнила, никого не забыла, кричала ясно, отчетливо, уставясь просветленным взором в глубину горницы. Кельсе было страшно. Сыновья на похороны матери не приехали: двое ловили рыбу нототению в Атлантическом океане около острова с мудреным нерусским названием, а третий работал в Африке, строил какой-то завод. Денег они выслали, а сами не приехали. После похорон получил Келься от своих сыновей по письмишку, а потом как обрезало. Иной раз на старика находило сомнение: а были ли у него вообще сыновья? Во дворе конюха бессчетно расплодилась птица. Дело в том, что куры неслись в местах, куда старик не мог добраться. Яйца копились, куры высиживали их, и через некоторое время во дворе появлялся очередной выводок.

В один из вечеров, отправляясь на конюшню, Келься приметил у плетня Петеньку и старого Маратка, который дремал, положив голову на лапы.

— Уеду я отсюда, Маратик, — растроганно говорил Петенька. — Невмоготу мне стало. Тут мне не житье. Точно говорю. Я ведь, Маратик, в самом деле любил Тоню-то. Не веришь? Тонкой души человек был. Не то что моя баба. Не может Олюха восчувствовать. А я люблю обхождение… И-эх! Насовсем уеду. Махну, только меня и видели…

Увидев Кельсю, физкультурник смутился, но потом сделал серьезное лицо. С односельчанами он был всегда серьезен.

— Гуляете? — спросил Петенька.