Белые витязи

   — Это как же?

   — А то, что я старше тебя теперь!..

   — Мальчишка!

   — Так не дашь денег?..

   — Нет...

   — Ну, так прощайте, генерал!..

И они расходились.

Он очень любил своего отца и им был горячо любим, но такие сцены постоянно разыгрывались между ними. Сыновняя любовь его, впрочем, была совсем чужда сентиментальности. Как-то он сильно заболел в Константинополе. Недуг принял довольно опасный оборот. Скобелев-отец случайно узнаёт об этом. Встревоженный, он едет к сыну.

   — Как же это тебе не стыдно...

   — Что такое?

   — Болен и знать мне не дал.

   — Мне и в голову не пришло!..

Старик был очень расстроен. Скобелев-сын заметил это и извинился...

   — Не понимаю, в чём моя вина? — обратился он потом к своим.

В другой раз Дмитрий Иванович приехал в зеленогорскую траншею к сыну.

   — Покажи-ка ты мне позиции... Где у тебя тут поопаснее?

   — Ты что ж это набальзамироваться хочешь? Или старое проснулось?

   — Да что ж я даром, что ли, генеральские погоны ношу...

И старик выбрал себе один из опаснейших пунктов и стал на нём.

   — Молодец, «паша», — похвалил его сын. — Весь в меня!..

   — То есть это ты в меня...

   — Ну, дай же что-нибудь моим солдатам...

   — Вот десять золотых...

   — Мало...

   — Вот ещё пять...

   — Мало…

   — Да сколько же тебе?

   — Ребята... Мой отец даёт вам по полтиннику на человека… Выпейте за его здоровье...

   — Рады стараться... Покорнейше благодарим, вашество!..

Старик поморщился... Когда пришло время уезжать.

   — Ну, уж я больше к тебе сюда не приеду.

   — Опасно?

   — Вот ещё... Не то... Ты меня разоряешь... Сочти-ка, сколько я должен прислать сюда теперь...

   — Вот... Смерти не боится, а над деньгами дрожит. Куда ты их деваешь?

   — Да у меня их мало...

Потом, когда Дмитрий Иванович умер, Скобелев мог вполне оценить мудрую скупость своего опекуна. Ему досталось громадное имение и капиталы, о существовании которых он даже и не предполагал.

   — К крайнему удивлению своему, я богатым человеком оказался...

Потом Скобелев с летами изменился. В нём не осталось вовсе мотовства, но там, где была нужда, он раздавал пособия щедрой рукой... «Просящему дай» — действительно он усвоил себе этот принцип вполне и следовал ему всю свою жизнь. Его обманывали, обирали — он никогда не преследовал виновных в этом. Раз лакей утаил «три тысячи», данных ему на сохранение.

   — Куда ты дел деньги?

   — Потерял.

   — Ну и дурак!

   — Как же вы оставляете это? — говорили ему. — Ведь, очевидно, он украл их.

   — А если действительно потерял, тогда ему каково будет?

В другой раз один из людей, которым Скобелев доверял, вынул бриллианты из его шпаги и продал их в Константинополе... Хотели было дать делу ход, как вдруг узнаёт об этом Скобелев.

   — Бросьте... И ни слова об этом.

   — Помилуйте... Как же бросить.

   — Страм!..

   — Так нужно хоть бриллианты выкупить Ведь сабля жалованная!

   — Забудьте о них. Как будто ничего не случилось…

При встрече с виновным он не сказал ему ни слова.

Только перестал подавать ему руку. Даже не прогнал его.

— Я его оставил при себе ради его брата...

Потом этот брат, которого за отчаянную храбрость и находчивый ум любил Скобелев, ещё ужаснее отблагодарил генерала за доброту и великодушие, внеся в его жизнь самую печальную страницу, и заставил его ещё недоверчивее относиться к людям...

XI

Доступность Скобелева была изумительна. Нужно помнить, что он принадлежал военной среде, среде, где дисциплина доходит до суровости, где отношения слагаются совершенно иначе, чем у нас. Тем не менее каждый от прапорщика до генерала чувствовал себя с ним совершенно свободно... Скобелев был хороший диалектик и обладал массой сведений, он любил спорить и никогда не избегал споров. В этом отношении всё равно — вольноопределяющийся, поручик, ординарец или другой молодой офицер — раз поднимался какой-нибудь вопрос, всякий был волен отстаивать свои убеждения всеми способами и мерами. Тут генерал становился на равную ногу. Споры иногда затягивались очень долго, случалось до утра, и ничем иным нельзя было более разозлить Михаила Дмитриевича, как фразой:

   — Да что ж... Я по дисциплине не смею возражать вам!

   — Какая дисциплина! Теперь не служба... Обыкновенно недостаток знаний и скудоумие прикрывается в таких случаях дисциплиной...

Он терпеть не мог людей, которые безусловно с ним соглашались...

   — Ничего-то своего нет. Что ему скажешь — то для него и свято. Это зеркала какие-то.

   — Как зеркала?

   — А так... Кто в него смотрится, тот в нём и отражается...

Ещё больше оскорблялся он, если это согласие являлось результатом холопства...

   — Моту ли я с вами не соглашаться, — заметил раз какой-то майор. — Вы генерал-лейтенант!

   — Ну так что ж?

   — Вы меня можете под арест.

   — Вот потому-то на вас и ездят, что у вас не хватает смелости даже на это...

   — …У нас всякого оседлать можно, — говорил Скобелев. — Да ещё как оседлать. Сесть на него и ноги свесить... Потому что своего за душой ничего, мотается во все стороны... Добродушие или дряблость, не разберёшь. По-моему, дряблость... Из какой-то мокрой и слизкой тряпки все сделаны. Всё пассивно, косно... По инерции как-то — толкнёшь — идут, остановишь — стоят...