Белые витязи

   — Не знаю... Не думаю. Я с её двоюродным братцем знаком. Бергом прозывается, он в сенате служит, так он мне сказывал, что её и не принимают нигде. Совестно такую шельму, значит, и родственницей объявить.

   — Ах, Петя, Петя! Родной мой, вот оно что значит, без отца-то да без матери быть да в Вавилон этот проклятый попасть! Слушай, Маруся, отпиши ты ему, непутёвому моему, весточку, что нет ему тётушкиного благословения на брак с этой ба... бар... бил... тьфу, чёрт её — не запомню.

   — Балетчицей! — подсказал Рогов.

   — Я-то неграмотна. В наше время девок так не держали, чтобы музыку, да книжки, да с казаками гулять, ну, зато и греха ни одна на себя до брака не брала! А нынче-то! Эх, правда, видно, конец века приходит!

   — А дозвольте вас спросить, — вдруг раздался из угла густой бас соборного протодиакона, до сей поры мирно дремавшего в углу, — таким девицам нет отлучения от церкви? Или, может, их анафеме предают за таковое неблагоразумное поведение?

   — За что же, отец диакон, ведь Сам Христос простил блудницу?

   — Лжеучение и ересь. То блудница, а то... — диакон замялся и, чтобы переменить разговор, спросил о столице: — А что Санкт-Петербург большого размера буде град?

   — Немалого, отец диакон. Станиц наших с сотню вместе, а то и более.

   — Ну?! — с сомнением протянул диакон. — А река, Невою прозываемая, много хуже Дона будет?

   — Лучше, отец диакон, шире и глубже.

Пуще прежнего засопел недовольно диакон. Помолчал немного и продолжал:

   — А Государя Императора Александра Павловича изволили лицезреть?

   — Сколько раз видал, отец диакон, и во дворце да и так.

   — И благочестивейшую Государыню Императрицу Елизавету Алексеевну тоже изволили наблюдать?

   — Видал и Государыню-матушку нашу.

   — И весь царствующий дом и святейший правительствующий синод тоже видали?

   — Видал, видал, — небрежно кинул в ответ любопытному диакону Рогов и отошёл к Марусе.

Вся так и зарделась она при виде петербургского гостя. И о чём говорить и как говорить, не знает. Однако не показать же ей этого, не признать же, что Дон хуже Петербурга.

   — Очень вы восхваляете Петербург, поди-ка там и девушки лучше наших. С нами, деревенскими дурами, вам и говорить не захочется.

   — К чему так, Марья Алексеевна? Есть в Петербурге славные девушки, но у нас на Дону они много лучше.

   — То-то хорошие. Это что неприбранные в балетах пляшут. Срамно просто слушать, что говорите такое...

Услыхал Каргин, что не очеиь-то ласкова с гостем Маруся, и подсел поближе. А то раньше всё у притолоки больше жался.

   — Бывают, конечно, всякие... — промолвил штабс-ротмистр и покосился на Каргина. «Семинар, верно, — подумал он. — Ещё, поди, из духовного звания. Пожалуй, тоже выспрашивать станет, видал ли я святейший правительствующий синод! Ну народ!»

   — А скажите, пожалуйста, monsieur Рогов, что же поделывает теперь Коньков, он мой хороший приятель? — обратился Каргин к штабс-ротмистру.

   — Что?.. Он поехал сюда... Да, именно... сюда, на Дон. Мне сказывал Берг, с ним что-то случилось. Проиграл казённые деньги, запил ли где, не знаю. Только что-то грязное, нехорошее. Вообще, знаете, парочка вышла бы хоть куда.

   — Ну полно, полно, бреши, бреши, да зачем поклёп-то взводить на невинного человека, — перебила его тётушка Анна Сергеевна.

   — Ей-Богу, тётя, так. Отлично помню, Берг мне говорил так. Да и почему же его до сих пор нет здесь? Он гораздо раньше меня уехал из Петербурга и уехал по курьерской подорожной.

   — Так что случилось, вероятно. Но чтобы Петя Коньков проиграл казённые деньги или пьян был, да я никогда тому не поверю. Помилуй Господи! Он такой честный и правильный казак.

   — Не знаю, тётя. Берг...

   — Немчура, одно слово. Немцу выгодно клепать на казака. Ну, увлечься девицей он мог! Что же, быль молодцу не в укор. Да точно ли девица такая плохая! Не верится, чтобы к гулящей бабе Матвей Иванович сватов для своего казака, а пуще того — для ординарца своего засылать стал. Полно. Тоже сказано: не всякому слуху верь!

   — Как хотите, тётя! Мне-то ведь всё одно, — равнодушно протянул Рогов.

   — Как всё одно, — зашипела старуха. — Стыдись, сын мой, так говорить! Всё одно! Как может это быть так?! Ведь ты донской казак и он донской казак. Значит, заступиться ты за него должен был. Сказать этому Бергуто — не ври, немец проклятый, твоего короля Бонапарт съел, так ты клепать на казака вздумал, подлая тварь... Вот твой ответ должен был быть каков! Не зря же говорит пословица: «Казак казака видит издалека!» Бедный Петрусь, где-то он теперь!..

С минуту все молчали. Рогов из печатных пряников сложил слово: «Люблю», показал Марусе и быстро смешал их. Вспыхнула Маруся, слёзы показались на её серых глазах.

Каргин тоже видал это. Встал он из-за стола и вышел из комнаты. Слёзы душили его. Ему хотелось плакать и рыдать без конца. О чём плакать? О том, что он не служилый казак, что нет у него формы красивой, что не смёл он говорить при народе, что робок и застенчив он был, как красная девушка?

Терзался он теперь о потерянном счастье, о Марусе, которую так трудно было привлечь к себе и которую он безвозвратно потерял.