Белые воды

Тусклое прыгающее пятно от карбидки Петра Кузьмича, шагавшего впереди — в просторной спецовке среди тесного штрека, размытая плавающим, неверным светом фигура бурщика казалась Гошке великаньей, — скользнуло за поворот, и Гошка с екнувшим сердцем угадал: поворот последний, пройдут по прямой метров двести, и забой. И тотчас те прежние возвышенные чувства, какие он испытывал там, в нарядной, где их провожали, и после — в клети, опустившей их на горизонт, оттиснутые и приглушенные вот этими полонившими его думами о Розе, вновь властно подступили, и Гошка, живо представляя, что начнется сейчас, успел все же подумать о Розе, о той изначальной мысли — поставят рекорд, и Роза станет больше его стесняться и чуждаться, — и удивился, ощутив душевное облегчение, и почти вслух, еще больше дивясь самому себе, сказал:

— Ладно, орясину больше не сломаю и язык не проглотну, выложу: она — одно, рекорд — другое, тут — война, свинец фронту!..

И, возгораясь изнутри верой, прибавил шагу по крошившемуся под ногами рудной осыпью поду штрека, заворачивая и догоняя Петра Кузьмича, бригаду, от которых в неприметности все же поотстал.

Забой поначалу казался необжитым, чужим, однако к полудню бригада освоилась: Макар Рожков по-гусиному тянул худющую шею, тоже гусиным голоском пошумливал: то шланги подтянуть, то кровлю полить, мол, увеличилась пыль; сам хватался тоже рьяно, и в общем все выходило у них, как всегда, по заведенному, отработанному ладу. Редко что скажет сам Петр Кузьмич, будто себе на уме: пусть, мол, правит, кипятится Макар, правая рука, да и Гошка с Лехой не горазды до разговоров — успевали и без Макаровых подсказок делать что надо, — не новички, авось.

Они и не помнили, когда, включив «пээркашки», Петр Кузьмич хлопнул жесткими голицами, — значит, небольшой перекур. Устроились, рассевшись на груду отваленной породы, должно, оставшейся с тех пор, когда проходчики готовили забой. Петр Кузьмич еще по рани, только пришли сюда, крякнул, увидев навал породы: «Пострелы-от, Сорокины дети! Вроде в бане париться, да шею-те грязной оставить». И сказал тогда — после смены сами расчистят, освободят забой.

Каменистые, твердые комки давили на ребра, на позвоночник сквозь брезентовку и фуфайку, однако Гошка, растянувшись, закрыв глаза, лежал бездумно, чувствуя уже налившую тело тяжесть. В полутемноте совсем рядом сидел Петр Кузьмич — натягивало кисловато-крепким дымком «турецкого табака» фирменного косачевского производства.

— Дядь Петь, по шишкам бы по последку сходить, — сказал Гошка, чтоб взломать какую-то уж больно заглохлую, будто даже и непривычную тишину. — А то снег, гляди, ляжет.

— Знамо, как хорошо бы, Гоша, да, поди, не выходит.

— Чего, дядь Петь? Отстоим смену — и недалеко, к Гоновой бы…

— Слыхал же, сквозную вахту с отцом твоим будем стоять.

— То когда еще! Пока в ватержакетном обсудят!

— Чё когда? Седни и обсудят-от, Андрей Федорыч сказал.

Откуда-то из темноты послышался удивленный голос Лехи:

— Кажись, вода!

Он, должно быть, устроился впереди всех, у выхода из забоя, — там тотчас, вслед за его голосом, забегало, заскользило пятно карбидки.

— Какая вода? Чё, Леха, буровишь? — отозвался скрипуче Макар Рожков.

— Вода и есть! — звончей, сквозь гундосливость и теперь беспокойней возвысился голос Лешки Сырнова. — Сюда течет, прибывает, да шибко!

Встревоженно встал со своего места Петр Кузьмич, прошел вперед, и его карбидка понизу заюлила метрах в пяти. Поднялся и Гошка — на языке его вертелось желание съязвить, уколоть Леху, мол, когда успело присниться-пригрезиться? Намекнуть на его слабость: где приткнется — и, будто сурок, уже спит. Да Петр Кузьмич опередил, в непростой раздумчивости произнес:

— Ить верно, вода… Постойте! Послушать надо.

И Гошка услышал, как и другие: казалось, беспрерывный накатный шелест тек, усиливался внизу, по поду штрека, а выше, заполняя весь штрек, шел гуд, басистый, вибрирующий и слитный, будто вершился отдаленный, нескончаемый гром. Все они сгрудились, светлые пятна карбидок елозили, останавливались, и они все видели теперь воду: она текла широкой лентой по всему поду, заметно прибывала, мутно-лоснившаяся, живая, обтекала их ноги, устремляясь туда, где стояли перфораторы, «козы» с забурниками, лежали шланги, где почти был обурен забой.

— Может, прорвало где трубу… — как бы про себя высказал догадку Петр Кузьмич.

— Столько воды не пойдет, Кузьмич, — мрачно подал голос Макар Рожков. — Труба она и есть труба.

— И то верно! — согласился бурщик. — Так чё? Не дадим ей в забой пройти. Давай все за лопаты, закроем-от вход. Порода, вишь, в самый раз сгодилась… Завсегда так: не было бы счастья, да несчастье-от помогат!

И они быстро и молча разобрали лопаты, стали забрасывать породой штрек. Споро росла перемычка, прочная, надежная, однако и вода впереди нее, в темноте, недалеко и хило пробиваемой светом карбидок, прибывала, поднималась.