Белый Бурхан

Служка поднял голову, оторвавшись от какой-то книжонки, явно не духовного содержания, спросил нехотя, давя скуку:

- Ко владыке отослал или в миссию?

- В миссию.

- Так ступайте, я помечу. Какой приход? Отец Лаврентий назвал, прибавив искренне:

- Глушь и нищета! Окаянство гольное...

- У всех так,-сказал служка сочувственно. - Сейчас доложу.

Он исчез, выскользнув неслышной тенью. Отец Лаврентий потоптался, шагнул к окну, уложил горячие ладони на мокрую от подтаявшего ледка раму. Суетился город, скользящий полозьями саней и подошвами сапог мимо окон, вряд ли и догадываясь, что за его толстенными стенами решаются судьбы духовных пастырей...

Как-то доложит? А то и носом в грязь вылетишь...

Все могло теперь случиться! Не пригласит отец Макарий на беседу, креста на коленопреклоненного пастыря не наложит, гневом от оного отгородись, а через служку этого передаст: пусть идет, дубина стоеросовая, куда его бесстыжие глаза глядят...

Куда потом? В омут головой?

Приехал с жалобой на крайнее худоприходство свое, а уж первую нахлобучку от благочинного получил. Не приход пустой, а сам пастырь глуп! Может, самолично уехать обратно?.. Нельзя.

Отец Лаврентий стремительно отошел от окна и вовремя: вернувшийся служка пригласил его к начальнику миссии, прибавив, что пастырский крест с него снять приказано.

Снова потом осыпалось чело. Теперь уже не от усталости, а от страха лютого, животного: с иереев крест так просто не снимают!

- Лют? - спросил он одними губами у служки.

Тот качнул подбородком и снова сунулся глазами в книжку.

Дальнейшее происходило точно во сне. Отец Макарий

говорил ровным голосом, но слова его были жгучими, как крапива. И из тех его слов вытекало, что приход отец Лаврентий получил лучший, паства его не меньше, чем у других, и больше надо печься не о собственных кошельковых доходах, что тоже важно, а о святости алтаря, вести неустанно к кресту язычников, а не пытаться обратить в лоно православия тех лживых и давным-давно посрамленных богохульников, что преданы анафеме еще в благословенные времена государя Алексея Михайловича...

На отце Макарии был темно-синий подрясник, окладистая борода аккуратно расчесана, редкие, но все еще вьющиеся волосы красиво уложены и пахли французской водой.

- Если у вас не достанет более сил и трудов привести приход свой в надлежащую лепоту и святость, увеличив стадо господне к лету вдвое, то у нас достанет духа поменять в нем иерея или слить оный с приходом славно трудящегося отца Капитона, вашего соседа!

С тем отец Лаврентий и был отпущен. Ни о бедности церкви, ни о новом вспомоществовании на гибнущий храм и его пастыря разговора не было. Трудись, мол, и труды твои вознаградятся господом нашим сторицею! И уж тем паче у отца Лаврентия не появилось и мысли поведать преосвященному о гнусности слухов, богопротивниками и присными с ними распространяемыми повсеместно.

Он был раздавлен, как червь, и таким червем выполз из покоев начальника духовной миссии.

- Лют?-спросил теперь уже служка, возвращая отобранный крест.

- Зело лют! - покрутил головой иерей, засовывая крест в карман брюк, забыв о том, что его подобает повесить на шею.

У изгоев началась волчья жизнь.

Шалашик они себе сляпали из веток, наломанных руками и заплетенных в три слоя на крыше и в пять слоев на стенах, обложенных пластами снега. Из тех же сосновых, пихтовых и лиственничных лап сплели лежаки и тяжеленную приставную дверь. Костер жгли снаружи, а горячие уголья заметали в шалаш, чтобы хоть какое-то тепло ночами держать. Потом пришла пора позаботиться и о пропитании. Темноверцы вспомнили о своей святости: ягоды мерзлые решили искать, белками насушенные грибы, шишки кедровые с невыбитым орехом, а то и коренья, что из мертвой земли можно выкопать.

Родион посмеивался:

- Какой орех, дурни? Тут и кедра нет! Коренья они будут копать из земли, белок грабить... Тьфу ты! Зверя и птицу надо добывать!

Начал Родион силки да ловушки мастерить и по тем полянам, где заячьи пляски да хороводы кружились, ставить. В первую же ночь две из них захлопнулись. Вытащил Родион еще тепленьких зайчишек, к огню принес, а Фрол с Кузьмой носы набок поворотили, боясь оскоромиться:

- Прошел мясоед-то!

- Великий пост с чистой начался!

Облаял их Родион матерно, испек тех зайцев на углях и управился мигом в два присеста. Одного за ужином убрал, второй к завтраку в самый раз пришелся. Пошел снасти свои проверять, а там опять заяц лапкой сучит, попискивает. Принес и его, в шалаше на свою лежанку бросил, пошел дубину выламывать. Вернулся - нет зайца!

- Что за оказия? Ожил, что ли, да стрекача задал?

- Мы не видели,-отвели темноверцы глаза.-Молились мы.

Понял все Родион, но как голодных осудишь? К вечеру еще заяц и глухарь попались: один в давилку, второй в петле запутался. Утром на свежей зорьке Родион дубиной еще одного глухаря пришиб на току... Не столько сам ел добытое, сколько оно оживало и убегало. Темноверцы отнекивались попервой, а потом сдались:

- Чего уж там! Помрем без тебя, родимый...