Белый олеандр

Меня тошнит при одной мысли о тебеплотоядной бактерииизвращеннойв проклятых дарахнелепойот сознания собственной важностимне хочется, чтобы ты умерлаПришлось забыть тебяПреобладание вакуумаБелой воронойПривязываешься

К мифологическим фантазиямбесподобная издевательская имитациябольшой риск любитькак это ужасноя забыла тебяИнгрид МагнуссенОдна всепоглощающая мысльпостоянно мастурбирующаятебя оставят гнитьбезжалостной от разочарованийэто выходит за все рамки гротеска

твои руки белее каллывсегда готовятся к ударуони полныгранатамиветхими побрякушкаминенавидящими стихамитолько одиночествона отдаленные крики не будет откликов никого никогдацентр собственной вселеннойчувствуешь меня?это состояние человека

Прекративынашивать планы убийствакаждый уколраскаяниянаучись мириться с нимЯ запрещаюапелляциюненавистьбессильнакак джинн в лампеслишком важно

ума больше чем достаточнопошлатычье сумасшествиекарканье жалобное и неблагозвучноевижустрелку бензомерана отметке «ПОЛНЫЙ».

Вырезанные кусочки я приклеила на бумагу. Возвращаю их тебе, мама, твоих маленьких рабов. Господи, это же восстание! Восстание Спартака, Рим в огне! Попробуй теперь усмирить их. Попробуй хоть что-нибудь сохранить, пока все не превратилось в пепел.

27

Хрустально-голубые мартовские дни, редчайшая, прекраснейшая пора, пришли как благословение — яркие, торжественные, пахнущие кедром и сосной. Пронизывающе-холодные ветры очистили воздух от малейших примесей, он стал так прозрачен, что видны были гребни гор до самого Риверсайда, яркие и отчетливо-резкие, как в детской раскраске, с пышно взбитыми облачками по бокам. В новостях говорили, что снеговая граница опустилась до четырех тысяч футов. Это были чистейшие синие дни — ультрамарин, подбитый горностаем, — а ночи открывали миллионы звезд, сияющих над головой, как доказательство моей правоты, неопровержимый расчет, основанный на небесных аксиомах.

Как ярок и чист был мир без материнских линз. Я словно заново родилась — сиамский близнец после долгожданного отделения от своего ненавистного уродливого двойника. Тогда я просыпалась рано, с каким-то радостным ожиданием, как ребенок, и спешила навстречу дню, уже не замутненному ядовитым туманом матери, ее вкрадчивыми миазмами. Этот сияющий голубой март стал метафорой для меня, ризой Девы Марии, моим гербом, — голубое поле с горностаевой кромкой, алмазы на черном бархате. Какой я буду теперь, когда жизнь вернулась ко мне, — Астрид Магнуссен, наконец ставшая сама собой?