Белый Тигр

Я поднялся и ступил в пруд, а когда вода дошла мне до горла, поплыл, раздвигая плечом лотосы и водяные лилии, мимо жамкающей цветы и листья буйволицы, мимо мальков и головастиков и скатившихся в воду валунов.

На полуразрушенных стенах мелькали обезьяны. Я начал взбираться вверх по склону. 

Вы уже в курсе, как я люблю поэзию, особенно стихи четырех мусульман, признанных величайшими поэтами всех времен. Перу Икбала, одного из четверки, принадлежит замечательное сочинение, где он изображает себя Дьяволом, восставшим против Господа, а недовольный Бог старается застращать непокорного. Мусульмане верят, что Дьявол был некогда подручным Бога, пока не взбунтовался и не ушел на вольные хлеба, и с тех пор между Сатаной и Господом идет война умов. Об этом и пишет Икбал. Наизусть я не помню, но разговор примерно такой.

Бог говорит: Я велик. Я всемогущ. Стань опять моим слугой.

А Дьявол отвечает: Ха!

Лежа под люстрой, я частенько вспоминаю Дьявола, каким его описал Икбал, и сразу на ум приходит крошечный смуглый человечек в мокром френче, карабкающийся по склону к Черному Форту. 

Вот человечек замер, поставил ногу на разрушенный временем крепостной вал, его окружили любопытные обезьяны.

Бог с голубых небес простер свою десницу над равниной и явил человечку Лаксмангарх, и узкий приток Ганга, и все, что лежит за рекой, — миллионы таких же деревень, населенные миллиардом жителей. И Бог спросил:

— Разве этот мир не прекрасен? Разве не потрясает своим величием? Быть моим слугой — разве не достойно благодарности?

И я вижу, как смуглый человечек в мокрой тужурке трясется, точно в припадке ярости, и особым образом выражает свою благодарность за то, что Всевышний создал этот мир именно так, а не иначе. 

Глядя на черные лопасти вентилятора, дробящие свет, я вижу, как человечек во френче еще и еще раз плюет в Господа.

* * *

Через полчаса я вернулся в усадьбу Аиста. Мистер Ашок и Пинки-мадам уже ждали меня у машины. 

— Где тебя носило, шофер? — рявкнула Пинки-мадам. — Тебя не дождешься.

— Прошу прощения, мадам, — заулыбался я. — Приношу свои извинения.

— Не будь такой бессердечной, Пинки. Надо же ему было повидаться с родными. Сама ведь знаешь, как во Мраке сильны семейные узы.  

Когда мы отъезжали, Кусум, тетя Лутту и прочие женщины столпились у дороги. В глазах у них стояло изумление — я ведь не извинился за свою выходку.  Кусум показала мне кулак.

Я только газу прибавил.

Мы проехали по рыночной площади. Люди-пауки, как положено, копошились в чайной, рядком выстроились рикши, велосипедист с афишей порно-фильма уже раскатывал туда-сюда. 

Промелькнули купы деревьев, и кусты, и илистые пруды, из которых торчали головы буйволов, пронеслись мимо луга, буйные густые заросли, рисовые поля, кокосовые пальмы, бананы, мелии, разросшиеся баньяны, длиннорогая скотина. Полуголый мальчишка, оседлавший буйвола, вскинул кверху кулаки и весело крикнул нам что-то, мне так хотелось заорать ему в ответ: «И у меня радость! Я не вернусь сюда!»

— Может, сейчас поговорим, Ашоки? 

— Ну хорошо. Понимаешь, Пинки, когда мы ехали сюда, я правда думал, что мы погостим месяца два и вернемся. Я тебя не обманывал. Но... оказалось, в Индии такие перемены. Передо мной открываются такие возможности... не то что в Нью-Йорке. 

— Ашоки, ну что за чепуха.

— Нет, это не чепуха. Далеко не чепуха. Все так стремительно меняется, экономика развивается в таком темпе, что лет через десять здесь будет вторая Америка. И потом, Пинки, здесь мы на полном попечении слуг — шоферов, охранников, массажистов.  Кто в Америке подаст тебе в постель чай со сластями, как подает нам Рам Бахадур? А ведь он у нас уже тридцать лет, он как член семьи, хоть и слуга. Отец подобрал непальца в Дханбаде, он тогда из дома не выходил без оружия, потому что...

Он вдруг замолк на полуслове.

— Пинки, ты видела?

— Что?

— Ты видела, что сделал наш водитель?

— Нет.

Сердце у меня екнуло. Что это я такое учинил и сам не знаю?

Мистер Ашок наклонился вперед:

— Шофер, ведь ты коснулся пальцем века?

— Да, сэр.

— Видишь, Пинки, мы как раз проехали мимо храма, — мистер Ашок указал на оставшийся позади высокий конус, изрисованный переплетающимися змеями, — и водитель...

Он хлопнул меня по плечу:

—Как тебя зовут?

—Балрам.

— ...и Балрам в знак уважения коснулся века. Деревенские такие религиозные. Живущие во Мраке все такие.

Понравилось, значит? Немного погодя я опять поднес ладонь к глазу.

— А сейчас что, шофер? Храмов что-то не видно.

— Э-э-э... мы миновали священное дерево, мадам. Я поклонился ему.

— Ты слышала? Какое благочестие! Как это прекрасно!

Теперь они дружно вертели головами, переводили взгляд с деревьев и храмов на меня и ждали очередного проявления религиозности, а я-то уж старался вовсю, касался век, шеи, ключицы, даже сосков. 

За эту дорогу они вполне убедились, что слуга у них очень верующий, — значит, пару очков у Рама Парсада я отнял!