Беньямин и Брехт – история дружбы

Адорно надеялся, что «с началом работы над “Парижскими пассажами”» сложности отступят, и работа Беньямина пойдет «без оглядки на атеизм Брехта»⁶², но это оказалось лишь иллюзией. В дальнейшем Адорно неоднократно повторял свои сомнения относительно «Берты», как он называл Брехта, «и её труппы»⁶³ примерно в таких выражениях:

Просто я думаю, что будет настоящей бедой, если Брехт окажет какое-либо влияние на эту работу (говорю это без предубеждения к Брехту, – но здесь и именно здесь, уже находится предел), в равной степени я буду считать несчастьем, если будут сделаны какие-либо уступки по отношению к Институту⁶⁴

.

То, что Адорно говорил о своих опасениях с Максом Хоркхаймером, директором Института, подтверждается сообщением последнего:

Я уже обсуждал это с Беньямином. Он полностью отвергает предположение, что содержание его трактата как-либо связано с Брехтом. Я разъяснил ему на примере нескольких мест в тексте обоснованность моих, а также Ваших, возражений. Он ещё поработает над этим до начала перевода⁶⁵.

Лишь после смерти Беньямина, впервые в разговоре со своим учеником Рольфом Тидеманном, Адорно открыто высказал неприязнь, и его тогдашнему высказыванию было суждено стать предметом яростного спора. Он заявил, что Беньямин написал эссе «Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости», как он сам говорил Адорно, «чтобы радикальностью превзойти Брехта, внушавшего ему страх»23

. В Frankfurter Rundschau [Франкфуртское обозрение] от 6 марта 1968 года Адорно подтвердил сказанное им Тидеманну, но только частично: «Я ясно помню слова Беньямина, что “Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости” должно было превзойти Брехта в радикализме»⁶⁶. Однако Адорно не упомянул о страхе Беньямина перед Брехтом24

. А история взаимоотношений Беньямина и Брехта во всех подробностях красноречиво свидетельствует об обратном: они были свободны от страха. Адорно дошел до заведомого искажения фактов, как показывает следующее высказывание о Беньямине: «Когда он писал работы, не связанные напрямую с Брехтом, он показывал их мне, а не Брехту – от того не приходилось ждать ничего хорошего»25. Даже там, где Адорно признавал «дружбу», он все же подчеркивал дистанцию:

В зрелом Беньямине были меньше всего заметны надменность или стремление к доминированию. Его характеризовала предельная и исключительно совершенно очаровательная вежливость… В этом он напоминал Брехта; без этого качества дружба между ними вряд ли продлилась бы долго⁶⁷.

Мнение Адорно о важности Брехта для Беньямина недвусмысленно выражено молчанием: в основных работах о Беньямине имя Брехта едва упомянуто. Эта лакуна вовсе не случайна и не может быть объяснена только тем, что творчество Беньямина получает, в основном, философское осмысление. Адорно, достопочтенному издателю и «уготованному судьбой толкователю трудов Беньямина», как и Шолему, так и не было дано непредвзятое, адекватное понимание дружбы Беньямина и Брехта⁶⁸

.

Зигфрид Кракауэр и Эрнст Блох еще больше дистанцировались от этой дружбы. Их ехидные и насмешливые суждения дошли до нас в частных письмах, не предназначенных для публикации. Послушав, как Беньямин рассказывал о своих отношениях с Брехтом, Блох написал Кракауэру (возможно, летом или ранней осенью 1929 года):

Сегодня я провел два часа с Беньямином, он опять совершенно невозможен. [Плохая] погода долго не продержалась. Я почти добился того, чтобы он выразил, в чём заключены чары, наложенные на него Брехтом. Он не имеет никакого представления об их, в конечном счете, абсолютно личных причинах. Такая зачарованность возникала и в других известных мне случаях, сейчас это Брехт (а когда-то был Клее) 26.