Берега светлых людей

Наконец в центр площади вынесли две скамьи, накрыли серыми полотнищами — для переговорщиков.

Сарос остался на месте. Скрывая рвущиеся на волю чувства, вошёл в одну из хат, смахнул черепки с лежанки, навзничь повалился и задумался о своём.

Карл со Стемидом в сопровождении крепких, более-менее опрятно выглядевших воинов уселись напротив городских делегатов.

— Зачем вы разорили всё, что жило до вас мирно?

— Речь не о том. Давайте к делу!

— Это ты, варвар, вышел на площадь первым — говори, чего хочешь!

— Это ты, слюнявый старый боров, не способный добыть женщину и потому покупающий её за деньги, пошёл за советом, а я тебя ждал! Вот ты и говори!

— Ты что, главным будешь?

— Не последним! — привыкая к звукам позабытой речи, ответил Карл.

Городская сторона посопела, посмотрела на звериные, ледяные и страшные физиономии молчаливо окруживших своего главного готов. Центурион буркнул что-то среднего возраста греку — видимо, вожаку местной торговой общины или её авторитетному старосте. Тот в свою очередь кое-что уточнил у пыхтевшего военачальника — возможно, трибуна-командира всех здешних римских войск.

— Можете сказать что-нибудь и нам. О языке не беспокойтесь — он не станет между нами препятствием! — Карл сделал недовольную гримасу, всем своим видом показывая, что сии переговоры стесняют грандиозные планы нетерпеливого войска.

Лица городских с плохо скрываемым волнением изобразили крайне озадаченные мины. Таинственный гот пугал не только знанием их наречия, но и не вполне понятным поведением, а также отсутствием звериного холода на лице, свойственного диким северянам. Грек, видя, что предстоит договариваться не с еловым пнём из хмурых, нехоженых закоулков, где хозяева — зоркий медведь да свирепый бык, решил сменить тон и начать путать возомнившего о себе слишком много переговорщика. Наперво грек полагал изощрёнными фразами сбить спесь с умника.

— Я бывал на Истре. Тамошние гипербореи тоже знают многие языки Ойкумены... — Грек всматривался в непроницаемые лица спутников Карла, ничем не выдававшие непонимания разговора; готы вели себя так, словно инициатива момента принадлежит им. Он продолжил: — Сношение с цивилизацией, похоже, идёт на пользу варварам... Русые племена Тавра, кои знают языки достойных народов, от сношений с нами имеют выгоду свою вполне... — Староста предосудительно сощурился. — Для чего было умерщвлять своих людей и наших? Лишь только для того, чтобы после всё равно усесться за переговоры и блеснуть на них запоздало своим умом? Большая хвала отнеслась бы к вам, если бы вы призвали нас для беседы ещё с той горы, ещё до вхождения в город... Понятно, армия ваша сильна. Мы платим всем армиям Понта. И царю скифскому Рискупориду — в первую голову, — грек, глядя на внимающего Карла, даже не мигал. — Вы своей глупостью нас разорили! Но мы заплатим и вам, и вы, как и все, при следующем своём приходе заискивающе нам поклонитесь. Найдутся и у вас позже понятливые люди, которые уберут негнущихся легатов и приведут в надежде на щедрую плату к нам своё послушное войско.

— Праху вашему, воспарившему с ветром ввысь, мы поклонимся! — прошипел что-то понявший Карл; грек приподнял подбородок и склонен был рассмеяться.

— Вы постройте и нарядите — тогда мы вам поклонимся! — Грек вдруг превратился в непреложного судью.

Городские делегаты — все, как один, — продемонстрировали задумчивость, печаль и сожаление о приходе к ним жалких тупиц.

Готы, почувствовав интонацию последней фразы и заметив презрительное отношение к себе, замялись и разом посмотрели на Карла, тем самым объявив об отсутствии у него помощников в сих переговорах, — зоркие горожане ехидно ухмыльнулись.

Карл, конечно, был одинок. Он мог тотчас прервать неудобный для себя диалог, но прекрасно понимал, что через немногое время, даже достигнув победы, лишь малая кучка его друзей и братьев пошлёт небу торжествующий клич на руинах вовсе ненужного им города, на краю, где начинается иной Свет. А если проигрыш... Разгром, позор, крушение начинаний, радостные псы над мёртвыми лицами единоплеменников, бездыханный Сарос... А если его, Карла, собственный мир перестанет сиять разными чудесами...

— Где в ваш закатный Гипанис вливаются чистейшие, цвета утренней росы, ручьи нашей земли, жил в норе барсук. На его морде сам питатель всех тварей сотворил извечную улыбку. Пуглив был тот барсук, умён, учен, осмотрителен — и оттого тучен зимой и летом...

Увидел он хромавшего на одну ногу волка, у которого и бок подран, и око закрыто. Смеётся и учит жирный зверь пса лесного: «Что ж ты тощ и вечно несчастен? Рой ямку и лежи в ней, бока расти — эдакие вот, как у меня. Я — создание добродушное, плохого даже волку не присоветую!»

Отвечает задумавшийся над словами благополучной твари волк: «Единородные знакомцы-волки, да и весь лесной шумный мир, станут потешаться надо мной, лежебокою, знаться со мной не захотят».