Бери и помни

Валентина часто задышала, а потом со стоном вытянулась и замерла, уставившись глазами в потолок, последние лет пятнадцать не знавший побелки. На фоне застиранных простыней лицо ее казалось оливкового цвета, а нос так заострился, что соседки, в очередной раз переглянувшись, синхронно закачали головами: скоро, мол.

Скоро не скоро, а жизнь еще теплилась в прежде разбитной и добродушной Вальке Некрасовой, еще недавно единодушно проклинаемой всем бараком. И стояла в глазах соседок немая печаль, и забылись коридорные склоки, кухонные войны, брошенные дети, районные алкаши, письма к участковому и желчные пересуды. И стала Валентина в глазах соседок ангелом с лицом молодой Римки, только уныло-темного оливкового цвета. И стало женщинам неловко перед ангелом, и захотелось сделать что-то значительное, благородное, чтобы ангел запомнил и замолвил там, наверху, словечко. И соседки уже было собрались это сделать, но ангел медлил и никаких просьб не выказывал. Молчаливый был ангел и скромный, судя по всему.

– Ва-а-аль… – осмелились потревожить ангела женщины. – Тебе, если надо что, скажи. В магазин там или куда… Может, помыть?.. Так ты не стесняйся, дело такое. Чай, мы понимаем. Рак он и есть рак.

При слове «рак» ангел раскрыл глаза и обычным человеческим голосом произнес:

– Мне б годик еще… Я б наверстала… по-другому б жила… как все… правильно бы жила… Тяжело мне, бабоньки… виновата. Перед всеми виновата. Зла не держите…

Женщины встрепенулись, заахали, руками замахали: мол, да ерунда все, да кто старое помянет, да об этом ли сейчас, что ж мы не люди, чай, понимаем. Прощаем, одним словом – и дело с концом.

Выходили из комнаты недружным гуртом, подталкивая друг друга, не поднимая глаз, словно договорились. Некрасовские соседки, полжизни, а может, и всю жизнь прожившие в бараке, готовые за пропущенное по графику дежурство в уборной вцепиться друг другу в волосы, завистливые и злоязыкие, перед лицом чужой смерти превращались в христианских праведниц, просветлевших лицом от встречи с приближающимся таинством.

– И все-таки Римка-то Валькина – сучка. Сучка и есть. Воды матери не подаст…

Хорошая тема. Животрепещущая. А разговор не вязался – разошлись по комнатам, избегая смотреть в оба конца коридора, где запертые в четырех стенах «умирали» мать и дочь. Одна в сорок пять – от рака. Другая в двадцать шесть – от тоски.

Смертная тоска грызла нутро Римке Селеверовой, выворачивая наизнанку тщательно укрываемые годами, залежалые, а потому ядреные в своей крепости обиды и страхи. Притихли двойняшки, с испугом наблюдавшие за матерью, свернувшейся калачиком на кровати и не реагировавшей ни на что.

Элона дважды взбиралась на родительское ложе и трогала мать за плечо. От прикосновений дочери Римка лишь вздрагивала и засовывала голову под подушку еще глубже.

– Ну ма-а-ама! – требовала внимания Элона и повторяла попытку за попыткой.

Селеверова молчала.

– Ущипни ее! – посоветовала Анжелика снизу и важно кивнула головой.

– Сама ущипни, – переадресовала просьбу сестра.

Анжела, сопя, стала взбираться на кровать.

– Ма-а-ма! – пробасила она и присмотрелась к материнскому телу, соображая, за что щипать.

Щипать особенно было не за что: кости да кожа. Римка была худой и мосластой и со спины вполне могла сойти за подростка, прилегшего отдохнуть и нечаянно заснувшего в ожидании родителей. Анжела нависла над матерью и, недолго думая, стащила с ее головы подушку.

Римка посмотрела на дочь безумными, воспаленными от невыплаканных слез глазами и села:

– Чего ты?

– Не спи-и-и, – недовольно протянула Анжелика и потянулась к матери за долгожданной лаской.

Селеверова резко отстранилась, и девочка бухнулась на бок. Элоне показалось это забавным, и она взгромоздилась на сестру сверху. Анжелика заерзала, пытаясь скинуть с себя обузу, но не тут-то было.

– Ну-ка прекрати! – прохрипела Римка и столкнула Элону. Образовалась куча-мала, которая шевелилась, кряхтела и издавала самые разные звуки, многие из которых напоминали нечленораздельные ругательства.