Берлин и его окрестности

Вместе с ним я сидел в его деревянной будке. Господин Берзин, подполковник, русский царский офицер, а теперь беженец. В Берлине с апреля. Он стар, горд, непреклонен. Походка, правда, немного шаткая, так ведь весь мир расшатался! Революция! Царябатюшки больше нет. Где он, царь? И где эполеты? Где Генеральный штаб? Где Россия, великая Россия? Он был на китайской, на японской, на мировой войне. Подполковник Генерального штаба. Под конец в Риге. Очень хорошо говорит по-немецки и безумно рад, что может поговорить со мной по-русски. Возле кровати стопка книг, газеты. Он читает всё, что под руку попадет. Его офицерская фуражка висит на стене. Он указывает на нее с невероятно трогательной, какой-то детской гордостью, как мальчонка хвастался бы своим барабаном. Он рвется работать. Он не хочет быть обузой городским властям. Он как-никак подполковник. Сколько еще большевики продержатся у власти? Да совсем недолго! Это же безумие! Революции устраивать! С офицеров погоны срывать! Где он, царь? Царь-батюшка? Где Россия? У него семья. Его дети, быть может, сами уже семьями обзавелись, или тоже бежали, или, не приведи господь, погибли. Что же это за мир такой! Все перевернулось! Бедный, бедный подполковник! История сделала сальто, и подполковник очутился в ночлежке.

В прежние времена в приютах для бездомных тысячи людей жили временно, но подолгу. Теперь сюда каждую ночь их приходит в среднем по тысяче. По утрам два-три зала обследует полиция. И иногда даже находят тех, кто разыскивается.

Но есть и другие, кем полиция давно уже не интересуется. Их знают. Они приходят сюда на ночлег вот уже лет десять, а кто и больше. Завсегдатаи. Оседлые бездомные. Все временное давно стало неизменным укладом их жизни, они в своей бесприютности обжились.

Нойе Берлинер Цайтунг, 23.09.1920

Беженцы с востока

Фюрст Геза (в Венгрии имя принято писать после фамилии, а фамилия у него такая[22]

просто благодаря прихотям судьбы, которая иной раз жалует босякам атрибуты знати) – так что вообще-то скорее Геза Фюрст – с двенадцати лет был учеником приказчика в Будапеште в лавке колониальных товаров. Когда ему исполнилось шестнадцать, власть в Венгрии захватили Советы, и лавку колониальных товаров закрыли. Вследствие чего пришлось Гезе идти в Красную армию.

Когда в стране снова воцарилась реакция, Геза Фюрст вместе с родителями бежал на юг страны, оккупированный румынами. Однако румыны его семью выдворили. Так что отец Гезы, еврейский портной, вместе с женой, четырьмя дочерьми, ножницами, сантиметром, иголками-нитками и младшим сыном Гезой перебрался в Словакию. Обратно в Будапешт Гезе, служившему в Красной армии, дороги уже не было. Вот он и подался в Берлин.

Не то чтобы он хотел в Берлине навсегда остаться. Да даже если бы и хотел – комиссариат по делам беженцев этого бы не допустил. Геза Фюрст, которому едва исполнилось семнадцать, хочет в Гамбург. На корабль. Корабельным юнгой. Неужто ему снова идти в магазин, опять ловко сворачивать кульки, таскать за скользкие хвосты сельдь из вонючей бочки и рассыпать под прилавком изюм? Или в армию завербоваться? Нет, Геза Фюрст хочет на корабль, и это правильно. Там гудят гудки, звенят склянки, из труб валит дым, и перед тобой весь мир без конца и края. Геза Фюрст станет отличным моряком. Телом он крепок, да при этом еще и на ногу скор, поворотлив, так что в его серых глазах уже отражаются лазурные просторы, где нет никаких границ.

Но пока что в Гамбург Геза Фюрст попасть не может, у него нет нужных бумаг.

Вот и приходится ему ютиться в ночлежке на Гренадирштрассе. Там-то я и свел с ним знакомство. Дело в том, что в ночлежке этой разместились сейчас примерно сто двадцать еврейских беженцев с востока. Многие из мужчин прибыли сюда прямиком из русского плена. Их одежда являет собой гротескную лоскутную смесь, этакий интернационал военного обмундирования. А в глазах застыла тысячелетняя мука изгнания. Есть здесь и женщины. Детей они носят на спине, как куль грязного белья. Другие дети на кривых ножонках ковыляют или просто ползают среди этого рахитичного бедлама, мусоля в беззубых ртах черствые хлебные корки.

Это были беженцы. Обычно все, что мы о них знаем, обозначается понятием «опасность с востока». Страх погрома спаял их разрозненные толпы в сплошную лавину беды и грязи, которая, медленно разрастаясь по пути, наползает на Германию с востока. В восточных кварталах Берлина часть этого потока застаивается черными сгустками. Лишь немногие из этих несчастных не искалечены, молоды, здоровы, как Геза Фюрст, прирожденный корабельный юнга. Преобладают здесь почти сплошь старые, дряхлые, сломленные люди.

Они родом с Украины, из Галиции, из Венгрии. Сотни тысяч у себя на родине стали жертвами погромов. На одной только Украине погибли сто сорок тысяч. Выжившие, спасшиеся добираются в Берлин, а уж отсюда продолжают свой путь на запад, в Голландию, в Америку, а некоторые на юг, в Палестину.