Берлинский боксерский клуб

Я объявил эту новость, когда мы все сели за стол ужинать. Ужин у нас был скудный: вареная картошка, морковь и черный хлеб.

– Хильди тоже скоро выгонят. Увидите, это всего лишь вопрос времени, – сказала мама и тяжело вздохнула.

– Я сама больше не хочу ходить в школу, – заявила Хильди. – Мне там противно.

– Что будем делать, Зиг? – спросила мама.

– Мне школа не нужна, – сказал я. – Я пойду работать.

– Сейчас работы не найти, – сказала мама.

– Тогда буду помогать папе.

– Я тоже, – вставила Хильди.

Отец посмотрел на нас с явным любопытством.

– Нет, вы должны дальше учиться, – сказала мама. – Я не допущу, чтобы мои дети выросли невежественными дикарями.

– Но ведь их теперь ни в одну школу не возьмут, – вступил в разговор отец.

– Отдадим в еврейскую, – сказала мама.

– В еврейскую школу? – переспросил я.

– Не хватало еще, чтобы мой сын стал раввином, – сказал отец.

В кои-то веке мы с отцом оказались на одной стороне.

– Не говори ерунду, – сказала мама. – От того, что Карл поучит Тору, большого вреда не будет. Ты же сам ходил в еврейскую школу – и ничего, как-то выжил.

– Чудом, – пробормотал отец.

– Мы всегда учили наших детей широкому взгляду на мир. Уверена, еврейская школа им его не сузит.

Несколько дней спустя мы с Хильди уже учились в еврейских школах – она в одной, я в другой, – располагавшихся неподалеку от нашего дома. Беньямин Розенберг пошел в ту же школу, что и я, но мы с ним старались не пересекаться. Мне было стыдно за то, что я бросил его на растерзание «Волчьей стае». А он то ли все еще злился на меня, то ли не хотел лишний раз вспоминать тот злосчастный случай.

Мой учитель в новой школе, герр Хаас, был грузным мужчиной в неизменном глухом черном костюме, с густой рыжей бородой и двумя длинными вьющимися прядями на висках. В первый день он велел мне выйти к доске и стать лицом к классу.

– Герр Штерн, вы, по-моему, кое-что забыли.

– Простите, герр учитель?

– Вы забыли ермолку, – он показал пальцем на плоскую шапочку, прикрывавшую его темя.

– У меня ее нет.

Часть новых одноклассников поразились моим словам, остальным стало смешно.

– В таком случае вам следует как можно скорее ею обзавестись. В школе ее ношение обязательно. А пока что наденьте вот эту. – Он достал из ящика стола ермолку, сложенную из листа бумаги. – Можете сесть.

Когда я вернулся на свое место, сосед сзади наклонился мне к самому уху и шепотом спросил:

– Почему ты не носишь ермолку?

– С какой стати мне ее носить?

– Как с какой стати? Потому что так велит Бог.

– Что-то мне не верится, что Богу интересно, в шапке я или без. А кроме того, в наше время надеть эту штуку – все равно что мишень на голову нацепить.

Парень с задней парты только молча покачал головой.

Все ученики в моей новой школе в обязательном порядке должны были изучать древнееврейский язык, штудировать Тору и Талмуд. Один из немногих в классе, кто рос в абсолютно нерелигиозной семье, я имел самое смутное представление о древнееврейском языке и даже не пытался по этому предмету догнать одноклассников. В целом, учеников школы можно было разделить на две группы: одни происходили из правоверных семей и учились здесь с самого начала, другим пришлось поступить в нее после того, как их выгнали из светских учебных заведений.

Верующие евреи были для меня чужими, их обычаи казались странными и бессмысленными. Какое может быть дело Богу или кому-то еще, ем ли я свиную колбасу и ношу ли шапку? Дети из религиозных семей, со своей стороны, тоже были невысокого мнения о неверующих и обо мне в том числе. Для них тоже было странно и непонятно, как так может быть, что человек родился евреем и при этом не верит в Бога и не соблюдает традиций. Ни с правоверными, ни с неверующими соучениками я почти не водился, а все свободное от школы время посвящал Берлинскому боксерскому клубу, Грете Хаузер и рисованию.

Как-то вечером после ужина я сидел дома в гостиной и рисовал историю про Барни Росса, сюжет для которой вычитал в журнале «Ринг». Это была история про то, как Барни вернулся в квартал, где прошли его детство и юность, и спас тамошнего раввина от шайки головорезов. За работой мне вдруг пришло в голову, что Барни Росс никогда не надевал ермолки и при этом причислял себя к правоверным евреям. Ему удавалось одновременно блистать на ринге и с гордостью демонстрировать свое еврейство – в Германии ничего подобного быть не могло.

Я как раз дорисовывал последний эпизод, когда в гостиную со свертком в руках влетел мой отец.

– Вот ты где. А я тебя ищу.

– Я просто рисую…

Я попытался было прикрыть рисунки рукой, но не получилось. Увидев, чем я занят, отец недовольно нахмурился.

– Опять комиксы, – презрительно произнес он. – Не понимаю, как можно столько времени тратить на такую чушь.

– Комиксы не чушь.

– Ладно, я не о том. Вот, надо отнести. – Он протянул мне сверток.

– Куда?

– Графине. И, главное, не забудь взять у нее деньги.