Берлинский боксерский клуб

– Есть вещи, про которые обязательно надо рассказать. Дело было в конце 1916 года на севере Франции. Твоего отца к тому времени уже произвели в капралы. В самый разгар страшной битвы на Сомме, унесшей сотни тысяч жизней, неприятель в очередной раз пошел в наступление, и нам пришлось отходить. Мы с Хабермаасом – он на снимке самый высокий – намертво запутались в заграждении из колючей проволоки. Твой отец успел добраться до траншеи и оттуда прикрывал нас огнем. Но тут на нас наползло облако газа, а противогазы мы потеряли при отступлении. Мы уж совсем было решили, что нам конец. Глотнув газа, я чуть не задохнулся и, чтобы переждать, пока облако проплывет мимо, встал на четвереньки и задержал дыхание. Рядом упал Хабермаас – его ранило пулей в спину. Когда терпеть не стало сил, я чуть-чуть вдохнул носом и страшно закашлялся, потерял равновесие и упал лицом вперед. Падая, я ободрался о колючую проволоку – до сих пор шрамы остались.

Бертран задрал правую штанину и показал длинный рваный шрам на внешней стороне голени.

– Под чулками, к счастью, их не видно, – пошутил он. – Короче, я совсем уже было собрался помирать, как вдруг откуда ни возьмись появляется твой отец – сам в противогазе, и в руках еще два. Он вернулся за нами безоружный, несмотря на шквальный огонь с той стороны. Кое-как нацепил на меня и Хабермааса противогазы, помог выпутаться из проволоки и оттащил в более или менее безопасное место. Не знаю, откуда у него взялось столько сил. Но отважнее поступка я в жизни не видел. Твой отец в буквальном смысле спас мне жизнь. А Хабермаас через несколько недель умер от заражения крови. Еще двое ребят с этого снимка тоже погибли. После войны твой отец стал пацифистом и отказался принимать Железный крест. Говорят, на войне люди становятся или голубями, или ястребами. Так вот, из твоего отца вышел чудесный голубь, как и из меня. Разве что у меня перышки поярче.

Он невесело усмехнулся и перевернул страницу альбома. На следующей был снимок моего отца. С пистолетом в руке, он выглядел на нем гораздо взрослее, чем на первом, казался человеком закаленным и бывалым.

– Тут он снят через несколько дней после окончания войны. – Бертран вынул снимок из альбома, чтобы лучше его рассмотреть. – Мы были совсем детьми. Держи, пусть он будет у тебя. Только не говори отцу.

– Не скажу.

Я взял фотографию и вместе с полученными от Бертрана деньгами убрал в ранец. Он проводил меня в прихожую. Я был уверен, что больше в эту квартиру не вернусь никогда.

– Что ж… – сказал мне Бертран в прихожей. – Увидимся через неделю. В это же время.

– Но вы же говорили…

– Кто знает, вдруг в один прекрасный день прославленные балы Графини возобновятся. А даже если и нет, я могу себе позволить еще некоторое время оплачивать заказы, тем более что без Фрица теперь некому транжирить мои деньги. Только ничего не говори отцу. А то он очень гордый.

– Спасибо, – только и смог сказать я.

Отца я застал в кабинете за столом. Он сидел, склонившись над бумагами, и сосредоточенно тер виски, словно пытался выдавить из черепа головную боль. Измотанный и помятый, он был и близко не похож на пышущего здоровьем молодого вояку, чей снимок лежал у меня в ранце.

Я выложил деньги на стол перед отцом. Он на меня даже не взглянул и продолжал изучать балансовый отчет – с таким видом, будто никак не мог уловить смысла проставленных в нем цифр.

– Папа?

– Ага, – невнятно отозвался он, по-прежнему не отрываясь от бумаг.

Я хотел расспросить его о войне и о том, почему он отказался принять Железный крест. Хотел узнать, каково это – стрелять в живых людей, и что чувствуешь, когда убиваешь. Еще мне хотелось сказать ему, как я горжусь тем, что он спас на фронте своих товарищей. Я уже даже раскрыл рот, но слова застряли у меня в горле – мне пришло в голову, что раз он сам до сих пор держал в тайне эту часть своей биографии, то лучше все оставить как есть. В итоге я решил просто оставить его военный снимок у себя. Это решение показалось мне очень взрослым, самым зрелым и ответственным из всех, что я когда-либо принимал. Сделавшись, по сути, хранителем его тайны, я почувствовал, что мы с ним стали близки, как никогда.

– Пап, спокойной ночи, – сказал я.

– Спокойной ночи, Карл, – рассеянно ответил он.

У себя в комнате я вынул из ранца отцовский снимок и сравнил с вырванными из журнала «Ринг» фотографиями моего героя Барни Росса. И если раньше отец казался мне полной противоположностью Россу, то теперь я заметил сходство в выражении лиц: они оба смотрели с суровой решительностью, будто приготовились биться не на жизнь, а на смерть.

Коричневый бомбардировщик