Берлинское кольцо

Ольшер заставил себя проглотить дурманящую влагу. Сумел вернуть стакан носатому и даже благодарно кивнуть. Потом он облизал губы и сказал устало:

– Как же так… Как же так, господа!

– Вот так, – утвердил скуластый. – За пакет уплачено.

Огонь побежал по телу Ольшера, стремительно побежал, опаляя и бодря, ломая все естественное и понятное. В этом горячем круговороте трудно было сохранить ясность мысли. Но капитан все же успел выразить логическое:

– Кому?

– Продавцу, – неопределенно охарактеризовал человека, продавшего документы американской разведке, скуластый.

Гауптштурмфюрер ждал более ясного ответа. Немедленного ясного ответа – через несколько минут он мог уже не уловить его. Поэтому потребовал у скуластого:

– Саиду Исламбеку?

– Предположим…

– Нет, мне нужно знать определенно!

Офицеры переглянулись, причем носатый снова усмехнулся, теперь уже не скрывая этого – уголки его большого рта сдвинулись, а в глазах мелькнула лукавая смешинка.

Ответил скуластый:

– Считайте это утверждением. Итак, какое отношение вы имеете к документам?

– Сколько их было? – торопился Ольшер. Снова офицеры обменялись взглядами.

– Восемь… – после некоторого молчания назвал цифру скуластый. Назвал наобум – так следовало понимать его неуверенный тон.

– А их было семнадцать, – со злорадством объявил гауптштурмфюрер. – Семнадцать отдельных списков. И на каждом печать Главного управления СС и подпись группенфюрера.

– Возможно, – допустил скуластый.

– Так сколько же? – опять потребовал Ольшер. Он все ждал и ждал со страхом опьянения, а оно не наступало. Внутри было горячо, ужасно горячо, но мозг не туманился, легкое головокружение, напугавшее капитана, исчезло – мысль работала четко, и все представлялось ясным. Даже слишком ясным. – Сколько?!

– Это надо проверить, – вмешался носатый. – Однако проверка предусматривает какие-то отправные данные. Ваши данные. Подробности, так сказать…

Ольшер рассмеялся. Впервые и очень неожиданно. С нервными нотками в голосе. Все же коньяк подействовал – так поняли офицеры.

– Вы все… Абсолютно все знаете обо мне… – Ольшер осмелился съехидничать: – И не надо жевать резину!

Носатый сморщился, усы поднялись при этом к самым ноздрям, и, казалось, он сейчас чихнет. Но чих не последовал. Носатый сказал скучно:

– Тем более… Между прочим, кто такой Исламбек… и какое отношение к делу имел он?

Ольшер вздохнул:

– Я полагал, что вы с ним уже знакомы…

4

Исламбек шагал по Вене, весенней Вене, залитой апрельским солнцем и пронизанной ароматом тающего снега. Последний раз снег лег на шпили церквей и карнизы дворцов, чтобы тут же исчезнуть и звоном капели и журчанием ручьев наполнить улицы – единственной радостной музыкой, которая звучала теперь в городе Шуберта и Штрауса, – грустно-холодном городе, похожем на красивую, даже изысканно красивую декорацию уже не играющего театра. Здесь все было грустным: и пустынные улицы, и серые очереди у булочных, где хлеб не пах хлебом, а венская сдоба существовала лишь в виде поблекших картинок на старых витринах, и сами венцы, одетые в темное, прикрытые поношенными шляпами, которые они старательно приподнимали, встречая каждого, кто был в военной форме, – а в военной форме были почти все, все не седые и не покалеченные, не опирающиеся на костыль или руку старушек…

Исламбек шагал торопливо, не поднимая головы и не показывая глаз из-под большого козырька форменной шапки. Он не отвечал на поклоны венцев, ему было не до этикета. Лишь изредка, когда сталкивался лицом к лицу с каким-нибудь стариком, обнажавшим голову перед офицером СС, он кивал скупо или вскидывал руку – хайль! – и шел, шел дальше.

Было что-то около двенадцати, когда Исламбек пересек Рингштрассе, прочерченную несколькими рядами деревьев, еще голых, но уже пахнувших спелыми почками. Деревья, как и на Унтер-ден-Линден в Берлине, стояли вдоль мостовой и тротуара, но только теснее. Их стригли, хотя в этом не было уже никакого смысла – венцы не замечали ничего, кроме эсэсовских мундиров, страшных и потому заставлявших каждого быть настороже. Исламбек пересек улицу справа перед парламентом – вернее, зданием, считавшимся когда-то парламентом, – и углубился в сквер перед Ратхаузом. Здесь тоже теснились деревья, к каждой аллее подступали клумбы, укутанные еще по-зимнему камышовыми матами. Мертвый фонтан поблескивал влагой – в чаше лежал ночной снег, почти прозрачный, похожий на студень.