Берлога солнца (сборник)

– Да, – подтвердила Фрида, – он думает, что бык – это вы.

Хулио с нежностью вспомнил о профессоре из Камеруна. А Фрида упаковала в чемоданы игрушки, две пары ботинок из бизоньей кожи и поехала в аэропорт. «Пусть жизнь в семье и не Шампань коблер, но зато как фасонно я буду выглядеть рядом с ним – в ботинках из бизоньей кожи….»

Эмиграция в ритме… ХА!

Прямых рейсов в Тель-Авив тогда не было. До Бухареста первым классом, со снующей в узком проходе между креслами стюардессой. Непроходящая улыбка на излишне напудренном лице. Джин, водка, коньяк, пиво трёх сортов в бокалах с гербами. Пьёшь впрок, закусываешь невпопад: коньяк – солёной рыбой, водку – лимоном. Это продолжается уже пятую неделю, муть восприятия не проходит. Повзрослевшие лица друзей детства, запах перегара, женского парфюма на помятых поцелуями губах. Ненавижу запах пудры, и в щёку целовать – тоже не люблю. Дверь возвращаемой государству квартиры не закрывается. Ключи кто-то унес, приняв за свои, – брелки похожи, как дипломы об окончании университета. Диплома тоже нет, и его приняли за свой. Не суть! Билет, паспорт, бумажка из ОВИРа – вот всё, что нужно, чтобы разорвать нить, уже ни с чем не связывающую. Перед тобой целый мир, двери распахнуты. «Сань, ты не похож на еврея, тебя ж там бить будут, у них это в крови. Они нашего Иисуса – помнишь как? И тебя не пожалеют… А как будет водка на еврейском?»

Всё смешалось в прощальном замесе: жалость, сомнение, надежда.

«Распять себя я им не дам!» …И серое здание аэропорта с окнами-бойницами. Куда-то везут. Огороженный сеткой двор, мрачное здание, похожее на тюрьму. Резервация как в фильме про апартеид. Негры – грязные, голодные, дети на длинных тощих ногах, с выпученными животами. Их глаза сочатся страданием. Здесь тоже резервация, но вместо негров евреи. По краям автоматчики в беретах. Подойти и, глядя прямо в глаза, навскидку спросить: «Заряжено?» Наверное, выстрелит, а может, только прикладом в скулу. Пожилые евреи, подростки – с алюминиевыми мисками в очереди, и я с ними. Неграм выдавали похлёбку из пальмовых листьев, а здесь… Человек с длинным слезящимся носом небрежно стряхивает в миски холодный макаронный ком с запрессованными клочками тушёнки. Сажусь на грязный пол белым текстилем брюк. Предупреждали же: «К тебе там как к человеку относиться не будут». Да, они ещё долго не будут опускать в пол глаза, заходя в твой офис. Я готов ждать, а пока… Откупориваю фляжку с водкой. Мужчина средних лет с табличкой официального лица на пиджаке пристально смотрит глубоко вдавленными в яйцевидный череп глазами. «Огурцы малосольные на территории комплекса есть?» – не выдержав взгляда колючих глаз, спрашиваю я. «Там наедитесь и огурцов, и помидоров, и манго», – он демонстративно смотрит на часы. «Я хочу закусывать эту водку сейчас, а не там». Трясу флягой у него перед глазами. Он поворачивается спиной и уходит. Ещё не потерявшая былую привлекательность женщина с печальным лицом протягивает огурец. «Спасибо, малосольный?» – «Нет, солёный». – «Всё равно спасибо. Со мной будешь?». – «Нет, я не пью». Её бы приодеть, вымыть дорогим шампунем. Уже недели три интимно не был с женщиной, одни собутыльницы. Запах солёного огурца мешает видеть в ней женщину. Да и к чему, мы никогда не увидимся там, за сеткой. Нас разнесёт по разным «баракам». А может, это судьба? Нет, судьба не может пахнуть солёным огурцом. Она как будто почувствовала, а может, я мимикой непроизвольно показал, и смешалась запахом с толпой… Я опрокинул флягу, и… через несколько часов стая сине-белых Боингов коснулась резиной посадочной полосы аэропорта Бен-Гурион.

Их село пять или шесть, огромных металлических птиц с измученным неизвестностью живым грузом. Полночь, на электронных часах четыре нуля, девушка в форме. Она не знает, как писать мою фамилию на иврите, уходит. За соседним столиком интеллигентного вида молодая женщина говорит с работником иммиграционной службы на правильном русском. Грамотный язык шокирует, как рука вора в кармане. Почему здесь все говорят на исковерканном языке? Я вслушиваюсь. «Нет, я не хочу менять фамилию на еврейскую, меня вполне устраивает моя, Кауфман», – говорит женщина. Выходит, там ошибались, считая Кауфман еврейской. У неё трясутся руки, она обхватывает правой ладонью левую кисть, стараясь не показать нервозность. А эти странные вокзальные люди, снующие, как кроты, – у них не трясутся руки. Они найдут свой путь к комфорту, а вот найдёт ли она, женщина с нееврейской фамилией Кауфман? А может, там, за стенами аэропорта, всё по-другому: играет классическая музыка, по освещённым разноцветными фонарями улицам прогуливаются нарядно одетые Кауфманы, Ройтманы, Рудерманы? Может, там, за стенами, пишут нетленные стихи, формулами забивают бреши в понимании пространства и времени…